Опрос "Воздуха": ГЕОГРАФИЯ ПОЭЗИИ

1. Есть ли сегодня основания говорить о существовании региональных поэтических школ, об особом выражении лица русской поэзии Израиля или Германии, Нижнего Новгорода или Владивостока? С чем могло бы быть связано возникновение (и, быть может, исчезновение) таких школ? Возможна ли и продуктивна ли, вообще говоря, близость авторов, продиктованная в значительной степени не их собственным выбором, а условиями и обстоятельствами?
2. Если повернуть вопрос о географических привязках поэзии в индивидуальную плоскость: как влияет на автора то, где он живет, - и, в частности, как Вы ощущали это влияние на себе?

Приветствуются как общие размышления, так и суждения с позиций
собственного опыта, касающиеся особенностей поэтической ситуации в
вашем регионе и отношений вашего собственного письма с географией.

Региональная поэтическая школа? Хочется сделать круглые глаза и приписать знак вопроса к каждой из трёх составляющих сего словосочетания. Но - увы! – мне ли, живущей в Иерусалиме, не знать, о чём идёт речь. В 1988, когда я только приехала, разговоры о русскоязычной поэзии Израиля, могли быть оправданы хотя бы существованием той, казавшейся непробиваемой, стены, которую возвела между моей бывшей страной обитания и Землёй Обетованной политика Советского Союза. Тогда концепция израильской литературы на русском языке, созданная Майей Каганской и Михаилом Вайскопфом и подхваченная Михаилом Генделевым и Владимиром Тарасовым, представлялась, по крайней мере, вполне естественной реакцией на конкретную политическую ситуацию. Тем более, и Генделев, и Тарасов пережили влияние ещё недавно жившего в Израиле Анри Волохонского, так что в их случае речь, действительно, могла бы идти о школе. Не смотря на то, что пафос отречения мне не чужд, укладываться на это прокрустово ложе всё же не хотелось. Присутствие в местном пейзаже таких отдельно стоящих фигур, как покойные Илья Бокштейн и Савелий Гринберг также расшатывало эту неустойчивую идеологию. И, тем не менее, все мы ощущали свою связь – связь, строившуюся на общности наших индивидуализмов, наших личных отношений с языком супротив целого воинства среднестатистических членов Союза Писателей - прежде Советского, а ныне Израильского – его русскоязычной секции. Когда в 90-е я начинала «Двоеточие», задачей журнала было представить не школу, и не другой какой-нибудь унисон, но многоголосие, существующее в наших широтах.

Тогда, в 90-е, пала видевшаяся незыблемой стена, израильские авторы начали печататься в России, почти все российские литераторы перебывали в наших краях, так что слова «хамсин» и «фалафель» стали появляться в их публикациях с периодичностью, достойной изумления, и палестинский сюжет вновь вернулся в русскую литературу. Идея региональной самости, казалось бы, могла с чистой совестью отправиться на заслуженный отдых, но тут неожиданно была предпринята попытка собственно литературной политики, появился «вариант Кавафиса»* двух Александров – Гольдштейна и Бараша, широким жестом предлагавших пишущим по-русски израильтянам одновременную принадлежность двум культурам – русской и средиземноморской. Как легко было предсказать, «нео-александрийская» идея не привлекла адептов, не в последнюю очередь и по причине неразрешимой противоречивости поставленных задач.

Нечто подобное региональной поэтической школе, правда, без международного или государственного замаха, было достигнуто, как мне издали мерещится, ферганской школой, где вокруг Шамшада Абдуллаева собрались несколько друзей-учеников, разрабатывающих некоторые его поэтические находки. Но мне легко представить себе, что и это явление при ближайшем разглядывании окажется аберрацией зрения. В конце концов, никому не приходит в голову рассматривать мировую литературу на русском языке, как школу Бродского, а я так и вовсе стараюсь не воспринимать сотни тысяч продиктованных его духом текстов (и, замечу в скобках, мне это неплохо удаётся).

И хотя очевидно, что в наш интернетный век литературные влияния (в любой их форме – от занимательного диалога и до грубого плагиата) не требуют классицистического единства места, тем не менее, попытки объявить о существовании региональных поэтических школ продолжаются и будут продолжаться. Да и как им не быть, они по столь многим причинам и столь для многих удобны. Но в любом случае, они, скорее, факт политики, нежели поэтики.

* ВАРИАНТ КАВАФИСА, названный так мною и Александром Барашем, возвещает о том, что русский литературный Иерусалим — Тель-Авив станет вскоре новым благородным камнем в ожерелье средиземноморских столиц. И человек, выводящий в Израиле русское слово, обретет собратьев среди тех, кто занят тем же ремеслом в Касабланке, Танжере, Стамбуле, Триполи, Тунисе, Алжире, Марселе. Это будет удивительная разноязычная община, небывалый родственный цех... (А.Гольдштейн)

№1, 2007

+++

меня здесь нет
только мельчайшая взвесь
меняющихся местоимений
1-го лица ед. числа
последняя двугласная буква

едче не скажешь

и слабый отсвет
твоего единственного второго лица

(20.II.2007, восстановленный вариант 3.III.2007)