Saturday, December 31, 2016

Другие в лирическом тексте (Ответы на вопросы журнала "Воздух")

«Другие люди существуют» (© один умеренно интеллектуальный сериал). Существуют ли они в вашей поэзии? Кто это с наибольшей вероятностью — некто действительный или вымышленный персонаж, кто-то близкий или чем-то зацепивший внимание случайный прохожий? Зачем этот другой человек — чтобы наблюдать за ним с наивозможной углублённостью, или чтобы взять у него зачем-либо потребовавшуюся черту, свойство или словцо, или чтобы дать ему тоже право голоса, которого, быть может, он в экзистенциальном смысле лишён?

Другие люди — для меня это одна из главных тайн и мистерий жизни. С детства взгляд на освещённые окна, особенно на окна новостроек, такие изначально типовые, стандартные, скучные, наполнял меня тем безысходным чувством непричастности и причастности, которое, наверное, охватывает всякого, со стороны наблюдающего за таинством. Хотелось быть всюду, во всех, быть всеми, жить их жизнями, не понимать. Постепенно острота этого стремления была смягчена не помню откуда взявшимся навыком. Незначительный поворот мысли, и все светящиеся соты заполняются тёмным мёдом недоумения. И вот ты уже словно бы везде, во всём, и ты не постигаешь всё в равной и предельной степени. Грандиозная непостижимость чужих существований способна и подавлять, и возносить нас.
        Помню, как чуть позже угнетало меня чтение эпитафий Эдгара Ли Мастерса («Антология Спун-Ривер») и близкие им по духу портреты Эдвина Арлингтона Робинсона («Городок на реке» и др.) в антологиях американской поэзии. Угнетало и захватывало одновременно. Что же было тому причиной, я догадалась сравнительно недавно. И эта догадка помогла мне точнее понять, где именно пролегает для меня граница между прозой и поэзией. Фальшь, доводившая меня до содрогания, содержалась не в самих текстах, но в претензии представить их как поэзию, поместить их в поэтическую антологию, а не, например, в сборник короткой прозы, в то время как нет в них ни единой фразы, ни единого поворота речи, ни единого образа, который бы хоть на йоту выходил за границу общих мест и представлений авторов о «других людях». Всё, что было в них сказано, могло бы быть сказано, возможно, с меньшим изяществом, на посиделках или на поминках. Ни об одном из своих героев они не могли бы сказать по-пушкински: «Странный был он человек».

        Ещё у Батюшкова во фрагменте из записной книжки «Чужое — моё сокровище» появляется «странный человек». По сути, это даже два странных человека — белый и чёрный. Батюшков подробно перечисляет их противоречивые особенности и, под конец, утомившись, восклицает: «Это я!..»

        Только при взгляде на себя издалека, среди других, в отстранении и остраннении, найдёшь себя и примешь себя, хоть на мгновение, но и только лишь при взгляде в зеркало мы можем узнать, опознать, описать, очертить, хотя бы поверхностно обозначить других.
        Другие люди всегда присутствуют в моих стихах и книгах. Это и те, к кому они обращены, и те, кому они посвящены, и нечастые герои их, и вдохновители (как например, в цикле «Другие люди, чужие слова», где стихотворения строятся на фундаменте чужих поэтических интонаций и поэтик, то прямо цитируемых и искажаемых, то смутно припоминаемых), и даже — на другом конце спектра — редко-редко поминаемые «хозяева дискурса», «добрые люди», которые что-то там скажут или подумают, «княгини марьи алексевны».
        Названия двух моих циклов прямо отвечают на поставленные вопросы: «чужая жизнь может быть» и «чужая, может быть, жизнь». В первом происходит болезненное признание самой возможности чужого недоступного нам бытия, жизни «других людей», во втором — появляется слабая догадка, что всякая жизнь, может быть, чужая, и только в отчуждении от нас становится собственно жизнью.

"Воздух" 2016, №2

Friday, October 21, 2016

Хези Лескли \ חזי לסקלי

МОЗГИ И ПОЭТЫ

ВОЗДУХ, 2016, №1

Нурит Зархи. ДИКИЕ ГУСИ

Оттуда ли, не оттуда ли, голоса доносятся.
За травяной стеной воздух волнуется
или земля вздымается по лестнице голосов,
и на глазах крошечной кораблиной стаи, дикие гуси,
как спички на воде подожгут телами полёт.

Полногласные. Не из моего горла доносится ко мне эта древняя песнь.
Враз разорвут они воздух, распорят, оторвут от земли,
воспарят в геометрии сожалений.

Отдаляясь во след своим шеям,
сошьют сердечко шейной иголкой и вперёд
из телесной пещеры голоса
выбросятся сквозь вакуум 
возглашать в прахе воздух и в воздухе – прах.

И вознести на острие направления больше, чем единичную душу.



Перевод с иврита: Гали-Дана Зингер

Thursday, October 20, 2016

Нурит Зархи. ВАРВАРЫ

Срочно создать воспоминания. 
Обставить дом. Не может ведь быть, чтоб у меня не было жизни,
собирающей, как вОроны в пустыне: лампы, ракушки,
коврики, покрывающие голый пол, 
зевки ночи, ночи любви, ночи, прячущей день, 
пока тот не окажется старым.

Где стоит комод, которого нет, тот, с фотографиями детей?
Раскрыв глаза, анемоны заглядывают внутрь:
А сейчас, где же дети? Кажется, время потеряло свои кармашки.

Это было утро, такое же как и нынче, начало лета,
как мы залезли – вдвоём, без ступенек - сфотографироваться на чердаке,
кажется, безо всякого усилия, так мы выглядим на снимке, тоже пропавшем,
будто устав от притворства.

Не больше, чем прозрачные серёжки деревьев, 
принадлежит мне жизнь моих воспоминаний.
Где они, что они, если не племя варваров
прошедших, как табуны саранчи –
и наша добыча расхищена без остатка в полях, истоптанных подковами. 



Перевод с иврита: Гали-Дана Зингер

Нурит Зархи.

Сегодня хотела я купить туфли. Человек должен о себе заботиться,
на этом всё держится. Хоть мне и нелегко в это поверить,
но все прохожие на улице - голы и голодны под плащом заботы.
Все – ветряные мельницы с крыльями, кружащимися беспрестанно 
вокруг них самих.
Погляди, как маленькими лапками бобры строят свои плотины,
как над водой беззвучно движутся их губы, будто они считают деньги или молятся.
Погляди на экономический балет пчёл – 
разгорячённые солнцем и нектаром, они - крошечные конверты, идущие почтой голода.
Земной шар звенит и пританцовывает, точь в точь кипящий горшок с чем Бог послал, 
устала я, хочу сидеть на мирском берегу, бастовать.
Но я иду дальше, чтоб не обнаружилось, сколь малое расстояние отделяет меня от бездомных, 
а бездомных от притяжения пола - перегородка тоньше кожи.
У них только больше воображения и чувства грядущего.
Осторожней, Нурит, говорю я себе.
Только мёртвые озабочены собой меньше, чем они.
А у тебя достаточно фантазии, чтоб представить себе, как они исчезают отсюда –
быстро ли, медленно ли - 
как уносимые ветром листья или глаза, 
закрывающиеся на недостаток житейского дара.

Перевод с иврита: Гали-Дана Зингер

Нурит Зархи

***
Нечто норовит воспользоваться яйцом понятного -
и по-птичьи, со связанными за спиной руками -
пытается нахлобучить шляпку,
воспользоваться «я» из макового разговора.

Не застегнуться на пуговицы слов,
они пришивают себя сами, когда я прихожу поговорить с тобой -
это всегда лишь предисловие к тучам -
но в будущем словаре – ходячая земля -

стирает при ходьбе знаки
судьбы, не разбирающей собственный почерк,
вытанцовывающей тысячу исчезающих следов на линии жизни.

Перевод с иврита: Гали-Дана Зингер

Wednesday, October 19, 2016

10 лет «Воздуху» (Ответы на вопросы журнала "Воздух")

Нашему журналу исполняется 10 лет. Попробуем подвести первые итоги.
 1. Что изменилось, на ваш взгляд, за 10 лет (2006–2016) в русской поэзии и поэтической жизни? Какие наиболее важные события произошли, какие наиболее важные (новые) имена выдвинулись в фокус внимания?
 2. Что из публикаций журнала за 10 лет больше всего впечатлило, повлияло, запомнилось, волнует до сих пор?
 3. Что делать с «Воздухом» дальше? Какие структурные дополнения и поправки кажутся вам возможными и необходимыми?



 1-2. Я попробую ответить на оба первых вопроса разом. Почти одновременно с появлением «Воздуха», который я считаю безусловно не одним из, а попросту самым важным событием, началось и великое переселение поэтов из LJ и разных stand-alone страниц в FB, где существование поэзии поначалу казалось мне не менее унизительным для неё, чем появление стихов в газетах. Но постепенно я преодолела своё предубеждение и стала с любопытством следить за ежеутренними поэтинформациями в ленте друзей, за этим своего рода поэтическим телетайпом. И радует меня, что словно бы исподволь возникла корреляция между жизнью любимой моей френд-ленты и любимым журналом. Поясню, на всякий случай, что я говорю не о старых авторах журнала, которые со временем обзавелись страничками в FB, а о новых именах FB, находящих себе место на страницах «Воздуха». Это, мне кажется, вообще удивительное поколение. Оно, конечно, совсем неоднородно, как и всякое прочее, но оно гораздо плюралистичнее в своих отношениях с внешним для него поэтическим миром. Нет в нём этакого «пыхатого» желания настоять на своём единственно возможном мировосприятии. Впрочем, я наверняка его идеализирую, но кто мне запретит? Если попытаться сформулировать, что же вносят эти молодые поэты в русское стихосложение, то единственное определение, которое приходит мне в голову и которое представляется мне объединяющим если не всех, то многих из них, совершенно друг с другом несхожих, — а это «новое ОБЭРИУ». Причём слово «новое» становится тут ключевым. ОБЭРИУ, оказавшее очень сильное влияние на поэзию второй половины ХХ века, до них всегда возникало в формах предельно узнаваемых и опознавалось моментально, как влияние или цитата. А вот у наших новых оно проявляется совершенно иначе и в то же время присутствует словно бы незримо. Возникает вполне обериутское впечатление, что на молодые плечи посадили старые головы или в новые мехи плеснули старого вина.

 3. На этот вопрос мне на редкость легко ответить: «Воздух» надо беречь. В юности мне почему-то казалось, что всяческими фантастическими прогнозами о том, как воздух или воду начнут выдавать по карточкам, читателей просто по-леонид-андреевски пугают, «а мне не страшно», теперь же, к сожалению, эти прогнозы уже не кажутся столь фантастическими. Что же до «Воздуха», то даже мечтать о нём в моей юности было бы каким-то невероятным футурологическим провиденьем, на которое я была неспособна. Эпоха застоя, на которую как раз и пришлась моя юность, не способствовала видениям не только светлого будущего, но даже и более мрачного, чем настоящее. Так что появление журнала и его десятилетнее существование я до сих пор воспринимаю как чудо, так же, как и воздух без кавычек. И перспектива его потерять кажется даже более вероятной. Но кажимости бывают не менее обманчивы, чем очевидности, так что ограничусь повторным призывом беречь.

Нурит Зархи. РЫБКИ

Жить – это не то, что ты думала, не вперёд,
но по кругу.
Где это мы? Вновь там, где и были
вослед за дорогой, по дороге в другое.

Если ты думала, что жить в зеркале – значит видеть,
ты ошибалась. Здесь, в отражении неба
нелегко различить его цвет, голубой или розовый? -
и что за чем прячется.
Ты подумай: латка на латке – вот наше представление об объёме.
Вороны на деревьях или деревья на воронах?

Ты знаешь, понять – это значит: вырваться из планиметрии.
Может быть, кувшинки в нас угадывают двусторонних созданий,
прозрачные перчатки или золотые туфельки.
Что же до нас, то, что зовётся мною
вечно приклеено к себе, вечно плавает посерёдке.
Не слышать себя – это значит жить безголосой, 
только не так, как ты, мы тоже не напрягаемся.
По утрам, когда свет падает в воду,
он вроде нас, бестелесный.
Пруд вспыхивает, как минутная влюблённость,
вода вся в мурашках, ещё момент и появится тень.

Так-то вот, стóит жить с холодным сердцем:
даже не знаем, чувствуем ли мы горе.
Мы – немое стекло, когда нас бьёт дождь.
Будто против всего, что затронет, будь то тьма или ветер.
Но быть спрятанным не означает обладание тайной.
Жить под тяжестью не означает достичь глубины.
Ты спрашиваешь, как мы справляемся?
Не всем в равной мере потребен воздух.

Мы без претензий. И всё же,
там, где нас нет, настолько шире тех мест, где мы есть.
А выйти отсюда, что должно быть логично,
для нас - совершенное безумие,
гибель.


Перевод с иврита: Гали-Дана Зингер

Нурит Зархи. МУЖЬЯ

Они предъявляют мне счёт,
за то, что я не была счастлива,
и каждый раз потрясают меня своим словарным запасом.

Они требуют с меня расписку за мою судьбу
и наводят меня на мысль,
что из-за моей кошки
мы живём не в том городе.

В час международных конфликтов
они выселяют меня к маме,
как будто тот факт, что я сама мать – выдумка чистой воды.

Некоторые из них подают мне испечённое мною
печенье и ждут от меня благодарности за изобретение электричества,
зимы и варенья. Тот факт, что я не люблю варенье,
ничего не меняет, ведь они всё равно редактируют мои воспоминания.

В глубине души они верят, что у меня имеются биржевые акции,
только я не склонна ими делиться,
а когда я собираюсь покупать себе вскладчину подарки на подержанье,
они или устали, или озабочены моим размером.

Слово «нарциссизм» они произносят зажмурившись, будто бы за кальяном,
бормочут мне с отвращеньем, как те, что защищают
окно от сквозняков и насекомых.
Освободившись от страхов,
я заметила, что они нацелены на мою потребность в воздухе.

Уходя, они оставляют за собой пустоту чашек,
а вместо неё прихватывают мой лексикон,
углубляясь в свою жизнь, как Голландия в море,
и не оставляют мне никакого синтаксиса,
чтоб завести мотор боли.

Перевод с иврита: Гали-Дана Зингер

Friday, July 15, 2016

Другие в лирическом тексте (Ответы на вопросы журнала "Воздух")

«Другие люди существуют» (© один умеренно интеллектуальный сериал). Существуют ли они в вашей поэзии? Кто это с наибольшей вероятностью — некто действительный или вымышленный персонаж, кто-то близкий или чем-то зацепивший внимание случайный прохожий? Зачем этот другой человек — чтобы наблюдать за ним с наивозможной углублённостью, или чтобы взять у него зачем-либо потребовавшуюся черту, свойство или словцо, или чтобы дать ему тоже право голоса, которого, быть может, он в экзистенциальном смысле лишён?

Другие люди, для меня это - одна из главных тайн и мистерий жизни. С детства взгляд на освещенные окна, особенно, на окна новостроек, такие изначально типовые, стандартные, скучные, наполнял меня тем безысходным чувством непричастности и причастности, которое, наверное, охватывает всякого, со стороны наблюдающего за таинством. Хотелось быть всюду, во всех, быть всеми, жить их жизнями, не понимать. Постепенно острота этого стремления была смягчена, не помню, откуда взявшимся навыком. Незначительный поворот мысли, и все светящиеся соты заполняются темным медом недоумения. И вот ты уже словно бы везде, во всем и ты не постигаешь все в равной и предельной степени. Грандиозная непостижимость чужих существований способна и подавлять, и возносить нас.
Помню, как чуть позже угнетало меня чтение эпитафий Эдгара Ли Мастерса  («Антология Спун-Ривер») и близкие им по духу портреты Эдвина Арлингтона Робинсона («Городок на реке» и др.) в антологиях американской поэзии. Угнетало и захватывало одновременно. Что же было тому причиной, я догадалась сравнительно недавно. И эта догадка помогла мне точнее понять, где именно пролегает для меня граница между прозой и поэзией. Фальшь, доводившая меня до содрогания, содержалась не в самих текстах, но в претензии представить их как поэзию, поместить их в поэтическую  антологию, а не, например, в сборник короткой прозы, в то время как нет в них ни единой фразы, ни единого поворота речи, ни единого образа, который бы хоть на йоту выходил за границу общих мест и представлений авторов о «других людях». Все, что было в них сказано, могло бы быть сказано, возможно, с меньшим изяществом, на посиделках или на поминках. Ни об одном из своих героев они не могли бы сказать по-пушкински: «Странный был он человек».

Еще у Батюшкова во фрагменте из записной книжки «Чужое — мое сокровище» появляется  «странный человек». По сути, это даже два странных человека – белый и черный. Батюшков подробно перечисляет их противоречивые особенности и, под конец, утомившись, восклицает: «Это я!...»

Только при взгляде на себя издалека, среди других, в отстранении и остраннении, найдешь себя и примешь себя, хоть на мгновение, но и только лишь при взгляде в зеркало мы можем узнать, опознать, описать, очертить, хотя бы поверхностно обозначить других.
Другие люди всегда присутствуют в моих стихах и книгах. Это и те, к кому они обращены, и те, кому они посвящены, и нечастые герои их, и вдохновители (как например, в цикле «Другие люди, чужие слова», где стихотворения строятся на фундаменте чужих поэтических интонаций и поэтик, то прямо цитируемых и искажаемых, то смутно припоминаемых), и даже – на другом конце спектра – редко-редко поминаемые «хозяева дискурса», «добрые люди», которые что-то там скажут или подумают, «княгини марьи алексевны».

Названия двух моих циклов прямо  отвечают на поставленные вопросы: «чужая жизнь может быть» и «чужая, может быть, жизнь». В первом происходит болезненное признание самой возможности чужого недоступного нам бытия, жизни «других людей», во втором – появляется слабая догадка, что всякая жизнь, может быть, чужая, и только в отчуждении от нас становится собственно жизнью.