Стихи сочиняются живыми людьми. Насколько это
нам мешает? Те или иные личные свойства авторов, связанные с ними житейские
коллизии могут попадать в текст (изредка даже стихи именно этим и интересны), а
могут и не попадать. В случае же редакторов, издателей, переводчиков и, паче
чаяния, литературных критиков внепрофессиональные сюжеты, кажется, вообще в
поле зрения оказываться не должны. Вряд ли, однако, мы усомнимся в том, что
представление об авторе (в широком смысле слова, включающем всех
вышеперечисленных) как не более чем способе группировки текстов — утопия или
методологическая условность. Это вдвойне верно в сегодняшнем информационном
пространстве, где привычные границы публичного и приватного рухнули, а как
пролягут новые — пока непонятно. Отсюда ряд вопросов.
1. Случалось в ваших отношениях с поэтами
прошлого, что внетекстовые факторы из области авторской биографии заметно
влияли (в плюс или в минус) на отношение к стихам, мешали или помогали их читать?
Конкретные имена приветствуются.
2. Случалось ли в ваших отношениях с
поэтами-современниками (будь то очных или заочных), что внетекстовые факторы из
области авторской биографии заметно влияли (в плюс или в минус) на отношение к
стихам, мешали или помогали их читать? Без конкретных имён попробуем обойтись.
3. Должно ли вообще (или только в поэзии?)
отношение к личным качествам человека влиять на отношение к тому, что им
сделано и делается в его профессиональной сфере? Одинаков ли ответ для читателя
и товарища по литературному цеху?
Редкий опрос вызывал у меня столь острый интерес, как этот. Такие вопросы я довольно часто задавала и продолжаю задавать себе сама в течение жизни, поэтому понятно, что однозначных ответов я себе до сих пор не дала.
Редкий опрос вызывал у меня столь острый интерес, как этот. Такие вопросы я довольно часто задавала и продолжаю задавать себе сама в течение жизни, поэтому понятно, что однозначных ответов я себе до сих пор не дала.
На наших глазах зарождается
явление, которое я бы назвала «новой приватностью». Информация, которую мы
могли бы собрать о значительной части
представителей рода человеческого, столь необъятна, что сознание
отказывается его удерживать. При этом бОльшая доля этой информации касается людей
творческих вообще и пишущих – в первую очередь. Машины могут собирать эти
данные и их использовать, и об этом мы можем вспоминать в кошмарах – во сне и
наяву. Но люди… люди, которые читают нас годами и даже годами переписываются с
нами, не способны и не стремятся запомнить больше одного-двух фактов о нас. Это
создает легкий флер анонимности, там, где анонимность и не ночевала. Иногда
этот флер грубо раздирает некий скандал, который почему-то принято именовать
литературным (видимо, поскольку участники его имеют отношение к литературе), в
то время как на деле он является классическим образчиком скандала кухонного.
Для случайного свидетеля, не стремящегося ни к кому и ни к чему примкнуть,
происходящее, как правило, носит характер абсолютно эзотерический: у него нет
оснований доверять одной из сторон более, чем другой, и потому в остатке остается осадок, который на некоторое время
покрывает всех действующих лиц, включая и самого случайного свидетеля (зачем
смотрел\слушал\интересовался?). Ретроактивно этот флер ложится и на авторов
прошлого. Волна «новых биографий», предвосхитившая опустившуюся на мир наших
действий и суждений дымку неопределенности, попыталась внести ароматы коммунальных
разборок и в эту область, но и ее постигла печальная участь: не только кухарка
не стала министром культуры, но даже кислые щи не получили статуса haute
cuisine.
Вот относительно свежая новость,
несколько дней до основания потрясавшая любителей испанской поэзии: Пабло
Неруда был плохим отцом и не интересовался своей больной дочерью, можно ли
после этого считать его великим поэтом? Перед этим мне попадались другие
обсуждения: можно ли читать любовную лирику Пабло Неруды, коль скоро сам он был
неверным мужем и любовником?
Все это мало меня
тревожит. Зато в прошлом передо мной остро стоял вопрос, стоит ли читать Неруду,
прославлявшего Сталина? (Ответ был однозначно отрицательным).
Для кого-то результаты недавней
эксгумации Неруды, доказавшие, что его внезапная смерть в возрасте 69 лет отнюдь
не последовала от рака простаты, а была делом рук пиночетовского режима,
вероятно, возносит его на пьедестал безгрешности.
А для меня сейчас каждый
homo sapiens обладает
правом на статус «почетного святого и великомученика» от рождения, коль скоро
он, действительно, sapiens и отчаянно стремится понять, что ему делать с этим троянским вирусом,
который когда-то именовался человеческим разумом или способностью к суждениям.
Я нарочно начала с
Неруды, поскольку он никогда не входил в число моих любимых поэтов.
Теперь перейду к Пастернаку, которого я недолго,
но страстно любила как часть квадриги Иезекииля, открывшейся мне, так же как и
многим другим подросткам моей эпохи, разом:
Мандельштам-Пастернак-Ахматова-Цветаева. При более внимательном прочтении
оказалось, что некоторые человеческие свойства Пастернака слишком ярко отражены
в его поэзии, и это открытие полностью убило мою любовь. Вполне вероятно, что
те же черты были свойственны и Мандельштаму, но, к счастью (моему), они не
требовали поэтического самовыражения\-утверждения\-оправдания. Если
упорствовать и стараться во что бы то ни стало осмыслить это различие, то я бы
предположила, что не слабости Пастернака оттолкнули меня, но его труды по
утилизации поэзии, стремление приспособить ее к своим личным нуждам,
организовав поточное производство индульгенций.
Под конец могу еще рассказать
о собственных читательской и человеческой попытках разобраться в моем отношении
к поэту, которого довольно бездоказательно обвиняли в сотрудничестве с советами,
в итоге я поняла, что никакое точное знание не изменит ни моей симпатии к
человеку, ни моего интереса к его стихам.
Так что, если делать
какие-то выводы из вышеизложенного, то можно сказать, что единственным
смертельным прегрешением становится, по моим представлениям, предательство,
совершаемое поэтом по отношению к поэзии.
Конечно, привычный «этический»
подход к поэзии бывает очень заманчив, особенно в наше время, когда понятия
первичного, вторичного и третичного уже не работают, поскольку некому стало их
отслеживать, а невежество стало едва ли не единственным неоспоримым новшеством.
Тут, вооружившись линейкой расхожих представлений о добре и зле, можно запросто
сбросить с шахматной доски почти все фигуры. Да что там «почти»? Все! На всех
найдется компромат. Только стоит ли? Не лучше ли подождать, пока все вечности
жерлом пожремся? Ждать-то совсем недолго осталось. Будем пристрастны и
несправедливы в любви и нелюбви.
No comments:
Post a Comment