БАЛЛАДА О НАВЕСНОМ УДАРЕ

                                                                      Памяти Иванiва

Сколько лет были знакомы
– Не подходи так близко – 
Столько были незнакомы.
Ты теперь голкипер на небе.

я когда-то жить не захотела
в городе, где жить ты расхотел,
что-то там под окнами желтело,
пес нассал зимой, а летом – чистотел.

что-то там под окнами белело,
то ли снегр-сугроб, то ли сирень,
а за окнами всегда сидела
серая какая-то мигрень.

а за окнами всегда болело
за тебя, тебе, в тебе, тобой.
ты не мог ведь дуракам полдела
показать и дать отбой?

Но над городом, который тебя выпер,
и над тем, в котором я живу,
ты сияешь, облачный голкипер,
и небесных хлябей дежавю.

Сколько лет были знакомы
– Не подходи так близко – 
Столько были незнакомы.
Ты теперь голкипер на небе.

БАЛЛАДА О ТОЧКЕ НАД I

                                                Памяти Иванiва

вот и поставил ты жирную точку над i.
мертвые козы парят и не парятся. знают,
все у тебя и у них впереди.
знают, тоска отпускает земная.

знают, теперь истощенная почва пошлёт
в нимб черноземных надежд своего сына-дочку.
му́ку просеет на ночву и там – недолёт –
опоросится не день-и-не ночка.

мелкой слезой оросится ваш грёбаный рай.
там и взойдет непорочно напрасное семя.
ты уж оттуда теперь, милый друг, надзирай
несвысока, не спеша, надо всеми.

мертвые козы и овцы и пара ослов
мерно парят, раздвигая подземные воды.
жаль, что из песни ты выбросил уймищу слов
кто их теперь соберет и каким гесиодом.

кто их теперь соберет даже щучьим веленьем в груди.
ты бы сумел, как сумел отменить поговорку.
вот и поставил ты жирную точку над и,
как затворил за собою оконную створку.

Несколько слов о Лиде Юсуповой

У нас с ней два общих любимых города. Оба мы зовем по-разному. Один для меня навсегда остался Ленинградом, а для нее уже позже стал Петербургом, другой я назвала Ярусаримом, а она – четыре года спустя – Ирасалимлем. И в каждом из них мы не встретились. Мы даже проводили дни и ночи в одном и том же доме на улице Пророков, она – в Double Space Studio, я – в Trouble Space Studio, но за всем этим стояло одно мелкое и смешное несоответствие – времени. Совладать с несовпадением пространства оказалось гораздо проще. Интернет, LiveJournal и Facebook позволили почти не замечать ее метания с континента на континент и мою поглощенность «центром мира». И если во множестве наших несовпавших совпадений мне мерещится стилистика совсем другого автора*, то в легкости, с какой совпали все несовпадения я угадываю поэтику событийности, близкую Лиде и ее героям. Она (и они) с восхищением следят за той решительностью, с какой жизнь разрубает гордиевы узлы судеб, и, следуя ее (жизни) законам, Лида и сама внезапно бросается мелко крошить слова и фразы, а потом наблюдает за порубленным – срастется ли оно, подобно Ламбтонскому червю, или не срастется. Но если кто-то вообразит за этим процессом холодного наблюдателя, тот непременно ошибется. Жалость и милость просвечивают в письме Лиды Ю., равно освещая не только и cops, и robbers, но и убийц, и убиенных в ее захватывающих триллерах. А камень, странным образом сопровождающий ее на жизненном пути (Петрозаводск-Петербург-Сан-Педро) остается только идеальным, идеализированным образом в руке поэта, воспринимающего, по ее собственным словам, писание стихов как «ласкание камня», а пространство поэзии как «нечто абсолютно неподвижное, каменное».

Молчи, прошу, не смей меня будить.
О, в этот век преступный и постыдный
Не жить, не чувствовать – удел завидный...
Отрадно спать, отрадней камнем быть.



* И.Зандман.

Опрос "Воздуха": О силах и страхах

Что мешает вам писать? Чего вы боитесь или опасаетесь, когда сочиняете стихотворение, когда оно завершено, когда между написанным и еще не начатым возникает пауза? Изменилось ли это на протяжении вашей творческой биографии или за последнее время?

Что мешает мне писать? Отбойные молотки, дрели, крики строительных рабочих – вот уже десять лет. Религиозные проповеди по радио, доносящиеся через улицу, английские лекции о политическом положении от ближайшего соседа прямо под окном, разговоры о жизни, разносящиеся по всему кварталу с балкона над нами – уже четверть века. Как выяснилось, все это преодолимо, хотя и не всегда. Иногда из всего этого шума выпрыгивает слово-другое и находит себе место в стихах. Но речь идет только о тех моментах, когда я пишу. Что мешает мне писать в долгие паузы между стихами? Ничего. Только я сама и мой страх потерять понимание необходимости, насущности (для меня, для моего внутреннего слуха) того, что я хочу написать. Ведь у меня нет иного камертона. Достаточно его повредить и все. И это не меняется, сколько я себя помню пишущей, меняется лишь длина пауз. Конечно, бывает страшно, что это понимание никогда не вернется, что пауза перейдет в бесконечную немоту. Но страх форсировать стихотворение, отозваться на ложный стимул, воспользоваться своими «умениями» несоизмеримо страшней. «Боюсь писать о том, чего боюсь, - вывела Малявка Шань и подчеркнула последнюю строчку красным карандашом. Сперва одной чертой, а затем и второй», – так заканчивалась предпоследняя глава моей очень старой и очень короткой детской истории под названием «Её большой и добрый страх». Это был последний пункт длинного перечня страхов, который составила героиня.



Что дает вам силы для стихов?

Очиталась: «Что дает вам силы для страхов?» То же, что и для стихов. Только я не вполне уверена, что тут нужны именно силы. Может быть, слабость? В последней главе Малявку Шань покинул ее страх, и вот тут-то ей по-настоящему стало страшно.



Что позволяет воспринимать свои усилия как не вполне обреченные? Изменилось ли это на протяжении вашей творческой биографии или за последнее время?

Сознание полной обреченности не только собственных, но и вообще любых усилий – одно из самых приподнимающих и освобождающих переживаний в моей жизни. Так жаль, что оно столь невесомо, что удержать его невозможно, приходится снова и снова нащупывать к нему путь, пока не поймаешь на мгновение. Зато большей легкости и вообразить нельзя. А в юности был ужас «ничего не успеть», домашнее воспитание. На житейском уровне он и сейчас иногда на меня набрасывается. Менее осмысленное состояние трудно себе вообразить. «Не тебе завершить работу, но и не волен ты отказаться от нее» сказано в Мишне. Первая половина этого высказывания давно меня сопровождает (на иврите), вторая – подразумевается, она уже как бы содержится в первой. Стоит только повторить, как чувство радостной благодарности меня переполняет. Тоже, в некотором роде, религиозная проповедь, с той только разницей, что я не транслирую ее проникновенным голосом на всю округу.