1. Возможна ли, по Вашему мнению, в поэзии прямая передача творческого опыта и видения из рук в руки, из уст в уста? В какой форме, как Вам представляется, такая передача может быть наиболее плодотворной? Что именно при этом может быть передано – и как возможно, чтобы отношения ученичества не вели к умножению эпигонства?
2. Можете ли Вы назвать кого-либо из поэтов, с кем Вам приходилось лично и непосредственно взаимодействовать, своими учителями? Означает ли это, что они целенаправленно Вас учили? Чему и как?
3. Случалось ли Вам оказаться в противоположной позиции – в роли учителя? Можете ли Вы назвать кого-либо из поэтов своими учениками – и если да, то, на Ваш взгляд, что и каким образом они смогли от Вас перенять?
Ответ на второй вопрос – нет. Возможно, это нет и обуславливает мой ответ на первый вопрос. То, что теоретически я всё-таки допускаю вероятность такой передачи, видимо, проистекает исключительно из того, что мне самой не случилось испробовать на себе чьи-либо педагогические эксперименты. Опыт же наблюдений над окружающим миром свидетельствует о её абсолютной невозможности. Часть добровольных наставников вполне сознательно занимается клонированием эпигонов, часть, предположительно, занимается этим неосознанно, но результат сего процесса равно печален. Лучшее, на что приходится уповать – это бунт, но столь ли необходима для него предшествующая часть образовательной программы, я вовсе не уверена.
Роли учителя (даже на час!) я всячески избегаю. Единственный абсолют для меня – совершенная относительность любых предпочтений. То, от чего сильнее всего предостерегает учительствующее поколение может с лёгкостью стать славой и гордостью поколения учеников. Но может и не стать, всё с той же лёгкостью. Стоит ли предостерегать? Не может ли так случиться, что именно тормоза станут главным двигателем поэтического движения? Я имею в виду сорванные тормоза.
Scio me nihil scire - для меня исходный принцип писания стихов. Технические навыки побоку, за скобками.
Может быть, мне и удастся когда-нибудь объяснить это какому-нибудь юному дарованию, но до сих пор все, обращавшиеся ко мне за сакральным знанием, взирали на меня с глубоким недоверием.
Wednesday, June 30, 2010
Sunday, June 27, 2010
Опрос "Воздуха": Поэзия и сопредельные искусства
1. Насколько значимы и интересны для Вас, насколько влияют на Ваше творчество другие виды искусства в их сегодняшних проявлениях - нынешние визуальное искусство, музыка, кино, театр? Ощущаете ли Вы потребность в тех или иных формах творческого диалога с художниками, музыкантами, актёрами, режиссёрами?
2. Насколько, на Ваш взгляд, сходны или различны проблемы, стоящие сегодня перед поэзией и другими, невербальными или синтетическими искусствами? Видите ли Вы в организации литературной жизни и устройстве арт-процесса, музыкальной, театральной жизни какие-либо существенные параллели, что-то, что могло бы быть перенято, или, напротив, что-то, от чего поэзии нужно было бы удерживаться?
Сначала оговорюсь, что форма вопросов, открывающихся словом насколько предполагает, как мне кажется, ответы статистического характера, которые я дать не в состоянии. Процентные соотношения, вычисления силы воздействия и взаимопроникновения заведомо пребывают вне моей компетенции. Поэтому попытаюсь ответить, слегка перефразировав вопросы и лишив их измерительной направленности.
Значимы ли для меня, интересны ли мне, влияют ли на моё творчество другие виды искусства в их сегодняшних проявлениях – нынешние визуальное искусство, музыка, кино, театр? Да, да и да.
Разделённая с художником* жизнь породила огромное количество гибридов: совместной выделки книжные иллюстрации, совместные выставки, журнал «Двоеточие», и, кроме того, с одной стороны, мои коллажи и фотографии, которые иначе как vice verses я не воспринимаю, и с другой - биоавтография Некода, продолженная им же тушью на бумаге и акрилом на полотне. Это, не всегда мирное, сосуществование определяется двулезыми, как сказал бы Даль, крайностями – обоюдной проницаемостью и обоюдной непроницаемостью. Балансирование на этой, мало поддающейся картографу, границе кажется мне определяющим не только для межличностных, но и для междисциплинарных, мульти-медийных или как там их ещё звать отношений. Попытка свести воедино хотя бы два потока творческих интенций: вербальной и визуальной, заведомо обречена на неудачу, но не меньшей неудачей представляется и попытка соблюдения жанровой чистоты. Какую неудачу сделать своей? Мне всегда хотелось «таво и другаво, и с булочкой», как говорилось в старинном анекдоте. И да, ведь есть ещё кино, театр и музыка. К тому же, мы совсем позабыли о прозе.
Если происходящее в российской и израильской поэзии я представляю себе в мельчайших подробностях, вызывающих иной раз аутоиммунные проблемы, то происходящее в мире изобразительного искусства видится уже в меньшем приближении. Встречи же с современными кино, музыкой, прозой и театром оказываются в достаточной мере случайными, и от того, иной раз, оказывают даже более мощное воздействие. Не откажу себе в наслаждении перечислить несколько названий и имен. Балет Les Commentaires d'Habacuc («Комментарии к Аввакуму»), «Институт Беньямента» братьев Квай, «Музыка со второго этажа» Роя Андерсона, «Вертиго» В.Г. Зебальда, Моцарт дирижёра Микко Франка. В последние годы имён и названий было не так много. Тем более, что я нарочно не упоминаю имена из прошлого, которые не перестают появляться как будто из ниоткуда и поражать не насмерть, нажизнь.
Если говорить не об отдельных художниках, которых немало, а о выставках современного искусства, как о цельном художественном высказывании, как о произведениях «музейного» искусства, то как события, действительно меня изменившие, могу вспомнить только «Рассвет магов», виденный в Праге лед десять тому назад, и «Последний портрет» - пять лет тому назад в Париже.
То, что бóльшая часть человечества считает современной музыкой (не имея в виду ни Уствольскую, ни Барданашвили, ни Губайдулину), то, что звучит и оглушает со всех сторон, для меня попросту не существует.
В то же время, я люблю ежедневно отслеживать работу иерусалимских уличных художников, мне нравится подмечать, как нелюбимый мной минимализм приёмов, жанров и направлений – комиксов, карикатур, дадзыбао, шаблонов, штампов, соц-арта и поп-арта, сталкиваясь друг с другом на городских стенах приобретает совсем иное, абсурдное и сверх-реалистическое значение, как граффити сливается с облупленной штукатуркой, обламывается о фактуру камня, достигая иной раз удивительно живописных эффектов. Это почти анонимное искусство – для большинства горожан оно безусловно таким и остаётся - охотно отдаётся коррозии, времени и недоброй людской воле.
Главное, чему я учусь у других художников и у других искусств – это даже не опыт выживания, но опыт преодоления.
Преодоления косности материи, собственной косности, усталости материала, собственной усталости, отсутствия веры, отсутствия интереса, преодоления и немоты, и инерции говорения.
По сути, это уже ответ на первую половину второго (перефразированного) вопроса: сходны или различны проблемы, стоящие сегодня перед поэзией и другими, невербальными или синтетическими искусствами?
Мне кажется, сколь бы ни разнились технические проблемы, метафизические задачи у всех видов искусств остаются общими. Классическая формула «служенье муз не терпит суеты» пребывает в силе, закон перехода количества в качество, закон перепроизводства, закон ускорения, закон джунглей и прочие законы рынка лишь подробнее и мелочнее интерпретируют вневременную «суету». Где место художника в мире, который резко очнулся и пришёл к выводу, что художник ему не нужен? Мир даже не заметил, что и очнулся-то он исключительно по будильнику, заведённому художниками, пожелавшими окунуться в хляби самоотрицания. Мир ещё, может быть, согласится на одного-двух (в каждой области), только пусть уж они между собой разберутся, а мир посмотрит на их тараканьи бега и петушиные бои, да и ставки сделать не откажется. Всех прочих же сей мир пытается вытеснить в те – теневые - области, в существование которых он не верит, и посредниками с которыми предназначались служить вытесняемые. Мир не хочет, чтобы ему напоминали, он хочет сперва отменить, а затем – заменить собою.
Предназначение, служение, посредничество – вот ключи, открывающие любое искусство. Их я ищу в себе и их же – у других. Понятия, которыми так легко манипулировать, ключи, которые постоянно теряются, и которые каждому приходится находить и определять заново, коль скоро ни скрипичный, ни басовый мы не можем носить на верёвочке вокруг шеи, а общей для всех отмычки пока не придумали..
Вижу ли я в организации литературной жизни и устройстве арт-процесса, музыкальной, театральной жизни какие-либо существенные параллели, что-то, что могло бы быть перенято, или, напротив, что-то, от чего поэзии нужно было бы удерживаться?
Параллелей много, но к поэзии они крайне редко имеют касательство. Антрепренеры, менеджеры, издатели, кураторы, продюсеры, редакторы журналов и антологий... кого-то забыла? Мир уже непредставим без них. Хотя иной раз и помстится, что вреда от них больше, чем пользы, но это бесспорно – временное помрачение рассудка. Зато неэкзистенциальная тошнота от словосочетания организация лит-процесса устойчива и не покидает. И всё же те, кто делают вопреки всему и, прежде всего, вопреки взятой на себя организаторской функции, нечто достойное воспринимаются как собратья-художники. А те, кто «мешает нам жить», замусоривая экосистему, те, кто создают препоны и побуждают отращивать перепонки меж пальцев, возможно, против собственной воли, оказываются главными друзьями. Не было бы их, наша свободная жизнедеятельность вряд ли обрела бы хоть какое-то понимание себя и, как следствие этого понимания, форму.
Мы были бы бессмертны и бессмысленны.
№2 2007
* Некод Зингер.
2. Насколько, на Ваш взгляд, сходны или различны проблемы, стоящие сегодня перед поэзией и другими, невербальными или синтетическими искусствами? Видите ли Вы в организации литературной жизни и устройстве арт-процесса, музыкальной, театральной жизни какие-либо существенные параллели, что-то, что могло бы быть перенято, или, напротив, что-то, от чего поэзии нужно было бы удерживаться?
Сначала оговорюсь, что форма вопросов, открывающихся словом насколько предполагает, как мне кажется, ответы статистического характера, которые я дать не в состоянии. Процентные соотношения, вычисления силы воздействия и взаимопроникновения заведомо пребывают вне моей компетенции. Поэтому попытаюсь ответить, слегка перефразировав вопросы и лишив их измерительной направленности.
Значимы ли для меня, интересны ли мне, влияют ли на моё творчество другие виды искусства в их сегодняшних проявлениях – нынешние визуальное искусство, музыка, кино, театр? Да, да и да.
Разделённая с художником* жизнь породила огромное количество гибридов: совместной выделки книжные иллюстрации, совместные выставки, журнал «Двоеточие», и, кроме того, с одной стороны, мои коллажи и фотографии, которые иначе как vice verses я не воспринимаю, и с другой - биоавтография Некода, продолженная им же тушью на бумаге и акрилом на полотне. Это, не всегда мирное, сосуществование определяется двулезыми, как сказал бы Даль, крайностями – обоюдной проницаемостью и обоюдной непроницаемостью. Балансирование на этой, мало поддающейся картографу, границе кажется мне определяющим не только для межличностных, но и для междисциплинарных, мульти-медийных или как там их ещё звать отношений. Попытка свести воедино хотя бы два потока творческих интенций: вербальной и визуальной, заведомо обречена на неудачу, но не меньшей неудачей представляется и попытка соблюдения жанровой чистоты. Какую неудачу сделать своей? Мне всегда хотелось «таво и другаво, и с булочкой», как говорилось в старинном анекдоте. И да, ведь есть ещё кино, театр и музыка. К тому же, мы совсем позабыли о прозе.
Если происходящее в российской и израильской поэзии я представляю себе в мельчайших подробностях, вызывающих иной раз аутоиммунные проблемы, то происходящее в мире изобразительного искусства видится уже в меньшем приближении. Встречи же с современными кино, музыкой, прозой и театром оказываются в достаточной мере случайными, и от того, иной раз, оказывают даже более мощное воздействие. Не откажу себе в наслаждении перечислить несколько названий и имен. Балет Les Commentaires d'Habacuc («Комментарии к Аввакуму»), «Институт Беньямента» братьев Квай, «Музыка со второго этажа» Роя Андерсона, «Вертиго» В.Г. Зебальда, Моцарт дирижёра Микко Франка. В последние годы имён и названий было не так много. Тем более, что я нарочно не упоминаю имена из прошлого, которые не перестают появляться как будто из ниоткуда и поражать не насмерть, нажизнь.
Если говорить не об отдельных художниках, которых немало, а о выставках современного искусства, как о цельном художественном высказывании, как о произведениях «музейного» искусства, то как события, действительно меня изменившие, могу вспомнить только «Рассвет магов», виденный в Праге лед десять тому назад, и «Последний портрет» - пять лет тому назад в Париже.
То, что бóльшая часть человечества считает современной музыкой (не имея в виду ни Уствольскую, ни Барданашвили, ни Губайдулину), то, что звучит и оглушает со всех сторон, для меня попросту не существует.
В то же время, я люблю ежедневно отслеживать работу иерусалимских уличных художников, мне нравится подмечать, как нелюбимый мной минимализм приёмов, жанров и направлений – комиксов, карикатур, дадзыбао, шаблонов, штампов, соц-арта и поп-арта, сталкиваясь друг с другом на городских стенах приобретает совсем иное, абсурдное и сверх-реалистическое значение, как граффити сливается с облупленной штукатуркой, обламывается о фактуру камня, достигая иной раз удивительно живописных эффектов. Это почти анонимное искусство – для большинства горожан оно безусловно таким и остаётся - охотно отдаётся коррозии, времени и недоброй людской воле.
Главное, чему я учусь у других художников и у других искусств – это даже не опыт выживания, но опыт преодоления.
Преодоления косности материи, собственной косности, усталости материала, собственной усталости, отсутствия веры, отсутствия интереса, преодоления и немоты, и инерции говорения.
По сути, это уже ответ на первую половину второго (перефразированного) вопроса: сходны или различны проблемы, стоящие сегодня перед поэзией и другими, невербальными или синтетическими искусствами?
Мне кажется, сколь бы ни разнились технические проблемы, метафизические задачи у всех видов искусств остаются общими. Классическая формула «служенье муз не терпит суеты» пребывает в силе, закон перехода количества в качество, закон перепроизводства, закон ускорения, закон джунглей и прочие законы рынка лишь подробнее и мелочнее интерпретируют вневременную «суету». Где место художника в мире, который резко очнулся и пришёл к выводу, что художник ему не нужен? Мир даже не заметил, что и очнулся-то он исключительно по будильнику, заведённому художниками, пожелавшими окунуться в хляби самоотрицания. Мир ещё, может быть, согласится на одного-двух (в каждой области), только пусть уж они между собой разберутся, а мир посмотрит на их тараканьи бега и петушиные бои, да и ставки сделать не откажется. Всех прочих же сей мир пытается вытеснить в те – теневые - области, в существование которых он не верит, и посредниками с которыми предназначались служить вытесняемые. Мир не хочет, чтобы ему напоминали, он хочет сперва отменить, а затем – заменить собою.
Предназначение, служение, посредничество – вот ключи, открывающие любое искусство. Их я ищу в себе и их же – у других. Понятия, которыми так легко манипулировать, ключи, которые постоянно теряются, и которые каждому приходится находить и определять заново, коль скоро ни скрипичный, ни басовый мы не можем носить на верёвочке вокруг шеи, а общей для всех отмычки пока не придумали..
Вижу ли я в организации литературной жизни и устройстве арт-процесса, музыкальной, театральной жизни какие-либо существенные параллели, что-то, что могло бы быть перенято, или, напротив, что-то, от чего поэзии нужно было бы удерживаться?
Параллелей много, но к поэзии они крайне редко имеют касательство. Антрепренеры, менеджеры, издатели, кураторы, продюсеры, редакторы журналов и антологий... кого-то забыла? Мир уже непредставим без них. Хотя иной раз и помстится, что вреда от них больше, чем пользы, но это бесспорно – временное помрачение рассудка. Зато неэкзистенциальная тошнота от словосочетания организация лит-процесса устойчива и не покидает. И всё же те, кто делают вопреки всему и, прежде всего, вопреки взятой на себя организаторской функции, нечто достойное воспринимаются как собратья-художники. А те, кто «мешает нам жить», замусоривая экосистему, те, кто создают препоны и побуждают отращивать перепонки меж пальцев, возможно, против собственной воли, оказываются главными друзьями. Не было бы их, наша свободная жизнедеятельность вряд ли обрела бы хоть какое-то понимание себя и, как следствие этого понимания, форму.
Мы были бы бессмертны и бессмысленны.
№2 2007
* Некод Зингер.
Saturday, June 26, 2010
Опрос "Воздуха": О женской поэзии
1. Существует ли "женская поэзия" ("женское письмо") и в чём сугубо поэтическая, литературная специфика "женского", если таковая имеется?
2. Существует ли в глазах читателя разделение по половому (или гендерному) признаку в поэзии? Важно ли вам знать пол автора, как это влияет на отношение к тому, что вы читаете?
3. Что вы думаете о языковом сексизме (в родном языке, предписывающем маркировать пол грамматически: красивый-красивая, писал-писала и т.д.) и вообще о сексизме в России (российской литературе-культуре)?
1. На двух языках, на которых пишу, поэзия – женского рода.
Не было момента в истории литературы, когда бы женщины не писали стихи, существовали эпохи, когда мужчины предпочитали этого не замечать, и существуют сообщества, в которых мужчины продолжают по мере своих слабых сил это замалчивать. Поскольку силы эти, как я уже сказала, слабы, исключений становится всё больше, в их число всё чаще попадают те, кто представляет меньшую угрозу масштабами дарования, те, кому можно патронировать, те, кто зачастую сознательно оказывается в положении малых сих – жён, подруг, учениц. Но и это благо, ведь чем менее монолитной становится плотина, тем больше вероятности, что кроме плотвы, в бреши проскользнёт и щука, и нава.
Даже если воспринять словосочетание «женская поэзия» по аналогии с «детской литературой», имея в виду исключительно аудиторию, невозможно проигнорировать тот факт, что среди читателей поэзии женщины всегда составляли большинство, равно как и среди читателей романов.
Подступаясь к вопросу с трёх сторон этой розы ветров, убеждаюсь, что ответ по-прежнему ДА.
Но существует и четвёртая сторона, та, откуда сквозит. Пытаясь подойти к ней исподволь, почему бы не спросить себя, наконец, существует ли собственно мужская поэзия? Отрицательный ответ (а другого я дать не могу), помогает найти объяснение загадочному на первый взгляд феномену ванько-встаньковой природы исходного вопроса. Те поэты, что посвятили свою лиру всему мужескому, будь то пол, государство или народ, не только непередаваемо смешны, но и глубоко трагичны в своём заблуждении, заставившем или заставляющем их забыть простейшее и насущное– лиру посвящают только поэзии, слуга двух господ, фигаро здесь, фигаро там – это другая опера. Всё прочее – работа по созданию и утверждению стереотипов, к поэзии отношения не имеет.
Та же судьба, вполне закономерно и по тем же причинам, постигает и тех, кто посвящает свой рабочий инструмент всему женскому – полу, власти, нации.
2. Из того, что уже сказано, явствует, что пол пишущего для меня-читательницы одновременно важен и неважен, как и любая другая дополнительная информация об авторе.
3. «Иврит – сексуальная маньячка», писала Йона Волах, предъявляя ивриту длинный счёт и ставя ему (на иврите – ей) в пример английский. Однако в первом лице единственного числа иврит даже чуть менее определённо гендерно маркирован, чем русский язык. В русском моё прошлое бесповоротно оказывается прошлым женщины. Я была, я отсутствовала. Только полная пассивность, абсолютное претерпевание позволяют забыть о половой принадлежности говорящего. Мне пришлось, со мной случилось. В иврите моё прошлое свободно от этого клейма, зато им отмечено моё настоящее. Впрочем, тут же оговорюсь, что настоящее время глаголов в иврите не существует, есть только не изменяющийся по временам аналог причастия. Будущее же всякого «я» темно и неопределённо или светло, но от того не менее неопределённо, и на том, и на другом языке. Обещает ли грядущее перемены, и, в том числе, перемену пола, нам знать не дано.
2006, №4
2. Существует ли в глазах читателя разделение по половому (или гендерному) признаку в поэзии? Важно ли вам знать пол автора, как это влияет на отношение к тому, что вы читаете?
3. Что вы думаете о языковом сексизме (в родном языке, предписывающем маркировать пол грамматически: красивый-красивая, писал-писала и т.д.) и вообще о сексизме в России (российской литературе-культуре)?
1. На двух языках, на которых пишу, поэзия – женского рода.
Не было момента в истории литературы, когда бы женщины не писали стихи, существовали эпохи, когда мужчины предпочитали этого не замечать, и существуют сообщества, в которых мужчины продолжают по мере своих слабых сил это замалчивать. Поскольку силы эти, как я уже сказала, слабы, исключений становится всё больше, в их число всё чаще попадают те, кто представляет меньшую угрозу масштабами дарования, те, кому можно патронировать, те, кто зачастую сознательно оказывается в положении малых сих – жён, подруг, учениц. Но и это благо, ведь чем менее монолитной становится плотина, тем больше вероятности, что кроме плотвы, в бреши проскользнёт и щука, и нава.
Даже если воспринять словосочетание «женская поэзия» по аналогии с «детской литературой», имея в виду исключительно аудиторию, невозможно проигнорировать тот факт, что среди читателей поэзии женщины всегда составляли большинство, равно как и среди читателей романов.
Подступаясь к вопросу с трёх сторон этой розы ветров, убеждаюсь, что ответ по-прежнему ДА.
Но существует и четвёртая сторона, та, откуда сквозит. Пытаясь подойти к ней исподволь, почему бы не спросить себя, наконец, существует ли собственно мужская поэзия? Отрицательный ответ (а другого я дать не могу), помогает найти объяснение загадочному на первый взгляд феномену ванько-встаньковой природы исходного вопроса. Те поэты, что посвятили свою лиру всему мужескому, будь то пол, государство или народ, не только непередаваемо смешны, но и глубоко трагичны в своём заблуждении, заставившем или заставляющем их забыть простейшее и насущное– лиру посвящают только поэзии, слуга двух господ, фигаро здесь, фигаро там – это другая опера. Всё прочее – работа по созданию и утверждению стереотипов, к поэзии отношения не имеет.
Та же судьба, вполне закономерно и по тем же причинам, постигает и тех, кто посвящает свой рабочий инструмент всему женскому – полу, власти, нации.
2. Из того, что уже сказано, явствует, что пол пишущего для меня-читательницы одновременно важен и неважен, как и любая другая дополнительная информация об авторе.
3. «Иврит – сексуальная маньячка», писала Йона Волах, предъявляя ивриту длинный счёт и ставя ему (на иврите – ей) в пример английский. Однако в первом лице единственного числа иврит даже чуть менее определённо гендерно маркирован, чем русский язык. В русском моё прошлое бесповоротно оказывается прошлым женщины. Я была, я отсутствовала. Только полная пассивность, абсолютное претерпевание позволяют забыть о половой принадлежности говорящего. Мне пришлось, со мной случилось. В иврите моё прошлое свободно от этого клейма, зато им отмечено моё настоящее. Впрочем, тут же оговорюсь, что настоящее время глаголов в иврите не существует, есть только не изменяющийся по временам аналог причастия. Будущее же всякого «я» темно и неопределённо или светло, но от того не менее неопределённо, и на том, и на другом языке. Обещает ли грядущее перемены, и, в том числе, перемену пола, нам знать не дано.
2006, №4
Friday, June 25, 2010
Опрос "Воздуха": О психологизме в поэзии
1. Работа современной литературы, связанная с попытками описания и исследования жизни и личности пишущего (исключительно собственной – или как частного случая современного человека вообще), вызывает разноречивые суждения – от обвинений в пагубном для всей культуры эгоцентризме до заявлений о том, что это, собственно, единственно возможный предмет предельно ответственного высказывания. Что Вы думаете о возможностях и перспективах этого типа письма в современной поэзии?
Думаю только одно, поэзии (и поэту) дела нет до суждений о ней (и о нём): ни до осуждения, ни до оправдания, ни до перспектив, ни до бесперспективности.
Поэт есть орган дыхания человечества, провизорный орган свободы, с каждым поколением всё более атрофирующийся, нечто вроде жабр; реликт, без которого, казалось бы, легко обойтись, за полной его неприменимостью, но отказаться от него значит отказаться от собственной прапамяти, без которой рано или поздно откажут и те органы, которые всеми почитаются жизненно важными.
Единственное дело поэта – сохранить в себе то вопреки, которое в зародышевом состоянии присуще каждому и которое отмирает у большинства при первых же столкновениях с жизнью. На практике это воплощается отнюдь не в условных жёлтых кофтах или синих блузах, понятных стороннему наблюдателю (а потому и столь желанных для многих пишущих, как наиболее доступный и удобный способ мимикрии), но в постоянном противостоянии навязываемым извне (иногда собственным же здравым смыслом или собственным профессиональным умением) представлениям о том, каким дóлжно быть стихотворению и его автору.
Ожиданное – антоним поэтического.
Стихи, которые отвечают сколь угодно справедливым требованиям, автоматически перестают быть фактом поэзии, даже если изначально им были. Иногда требуется лечение временем и забвением, чтобы они могли снова прозвучать.
2. Насколько, с Вашей точки зрения, Ваша собственная поэзия рассказывает о жизни и внутреннем мире современного человека (необязательно о Вашей собственной)?
а) Ровно настолько, насколько можно утверждать, что у меня есть жизнь и внутренний мир, а также, что я - человек и, к тому же, современный. Это ведь одинаково сомнительные утверждения.
б) Ровно настолько, насколько поэзия вообще о чём-нибудь рассказывает. Нарративная поэзия, подобно поэзии драматической – это всё же совсем особый жанр, вовсе не обязательно входящий во множество «поэзия». Повествовательные достоинства поэтических сочинений второстепенны (в моих глазах) по отношению к их собственно поэтическим достоинствам.
3. Какая сегодняшняя альтернатива психологической лирике представляется Вам наиболее перспективной?
К сожалению, определение «психологическая» кажется мне слишком размытым и неопределённым применительно к лирике, так же как и в отношении других видов человеческой деятельности. О перспективах я уже говорила.
2007, №4
Думаю только одно, поэзии (и поэту) дела нет до суждений о ней (и о нём): ни до осуждения, ни до оправдания, ни до перспектив, ни до бесперспективности.
Поэт есть орган дыхания человечества, провизорный орган свободы, с каждым поколением всё более атрофирующийся, нечто вроде жабр; реликт, без которого, казалось бы, легко обойтись, за полной его неприменимостью, но отказаться от него значит отказаться от собственной прапамяти, без которой рано или поздно откажут и те органы, которые всеми почитаются жизненно важными.
Единственное дело поэта – сохранить в себе то вопреки, которое в зародышевом состоянии присуще каждому и которое отмирает у большинства при первых же столкновениях с жизнью. На практике это воплощается отнюдь не в условных жёлтых кофтах или синих блузах, понятных стороннему наблюдателю (а потому и столь желанных для многих пишущих, как наиболее доступный и удобный способ мимикрии), но в постоянном противостоянии навязываемым извне (иногда собственным же здравым смыслом или собственным профессиональным умением) представлениям о том, каким дóлжно быть стихотворению и его автору.
Ожиданное – антоним поэтического.
Стихи, которые отвечают сколь угодно справедливым требованиям, автоматически перестают быть фактом поэзии, даже если изначально им были. Иногда требуется лечение временем и забвением, чтобы они могли снова прозвучать.
2. Насколько, с Вашей точки зрения, Ваша собственная поэзия рассказывает о жизни и внутреннем мире современного человека (необязательно о Вашей собственной)?
а) Ровно настолько, насколько можно утверждать, что у меня есть жизнь и внутренний мир, а также, что я - человек и, к тому же, современный. Это ведь одинаково сомнительные утверждения.
б) Ровно настолько, насколько поэзия вообще о чём-нибудь рассказывает. Нарративная поэзия, подобно поэзии драматической – это всё же совсем особый жанр, вовсе не обязательно входящий во множество «поэзия». Повествовательные достоинства поэтических сочинений второстепенны (в моих глазах) по отношению к их собственно поэтическим достоинствам.
3. Какая сегодняшняя альтернатива психологической лирике представляется Вам наиболее перспективной?
К сожалению, определение «психологическая» кажется мне слишком размытым и неопределённым применительно к лирике, так же как и в отношении других видов человеческой деятельности. О перспективах я уже говорила.
2007, №4
Subscribe to:
Posts (Atom)
Posts
