Когда-то Марк Кирдань проинтервьюировал меня для какого-то своего проекта. Но так как проект, к сожалению, не осуществился, я в конце концов решила поместить свои ответы на его вопросы здесь.
1. Насколько вообще важен читатель?
Конечно, читатель важен, хотела я написать, но передумала.
Читатель совершенно неважен для поэта, зато читатель жизненно важен для читателя. То, что читатель способен прочитать в стихах, в высокой степени зависит от него самого, а не от поэта.
Существовали когда-то дронты — вымершее семейство нелетающих птиц. До 1973 года считалось, что семена дерева додо могут прорастать только пройдя через пищеварительный тракт дронта (додо) и что этот вид вымирает в их отсутствие. Но не так давно было доказано, что это вовсе не обязательное условие. Лесники и ботаники механическим путем истончают твердую оболочку семян для того, чтобы помочь их прорастанию. Вымри до 1973 года последний (непрофессиональный) читатель стихов, человек той эпохи вполне реально ощутил бы угрозу исчезновения редкой древесины поэзии. Сегодня же, когда мы как никогда близки к полному и окончательному вымиранию этой редкой птицы, мы можем предположить, что лесники и ботаники (то бишь, профессиональные читатели – критики и исследователи) смогут механическим путём истончить твёрдую оболочку трудноперевариваемых поэтических семян для того, чтобы помочь их прорастанию в читательских умах. Имеет ли это какое-то отношение к поэтам? Лишь в тех редких, к сожалению, случаях, когда они по совместительству еще и читатели.
2. Возможен ли компромисс между "общедоступной" поэзией и поэзий, направленной в себя?
Не знаю. Я по природе своей не человек компромисса. У меня заняло очень много лет усвоение такой элементарной истины, как «худой мир лучше доброй ссоры». Сегодня я предпочитаю не высказывать своих суждений по многим вопросам, просто потому, что знаю, как много разрушительной силы заложено во всяком необязательном словоизъявлении. Но внутри себя я остаюсь по-прежнему непримиримой и внутри меня такой компромисс невозможен. Все же мне нетрудно предположить, что в этом и состоит моя ошибка, что мне следует вспомнить о еще какой-нибудь элементарной истине, например, о том, что поэзия присутствует во всем, даже в "общедоступной" поэзии, и видеть ее повсюду – задача поэта, с которой в таком случае я плохо справляюсь.
3. Поэзия человечна, или надчеловечна?
Видимо, Вы не имели в виду, гуманна ли поэзия, верно?
Если же речь идет о том, человеческое ли это явление\свойство, то думаю, человеческое. Но что считать истинно и исключительно человеческим? Я всегда считала таковым всё, что не укладывается в рамки понятия «естественное». Поэзия представляется мне и явлением, и свойством, скорее противоестественным, чем естественным, и следовательно, человеческим и над(сверх?)человеческим одновременно.
4. Что творящий приносит в мир, как вообще "музыка сфер" "полезна" человечеству?
Я совершенно убеждена в том, что всякий человек в той или иной степени – создатель. Нет, нужно отказаться от относительности предполагаемой оборотом «в той или иной степени». Всякий человек – творец, создатель, даже если создает он лишь невыносимые условия жизни для своих ближних. Что приносит человек в мир, кроме себя самого и своего предназначения, которое он чаще всего не постигает до самого конца? Может быть, тем, кого мир признает творцами, всего лишь больше повезло – они угадали свою миссию прежде и попытались принять ее осознанно. И может быть, тем, кого мир признает творцами, всего лишь больше повезло – их создания мир ценит выше, чем невыносимые условия жизни. Однако не стоит судить торопливо. Это только кажимость, что ценителей невыносимых условий меньше, чем ценителей произведений искусства. К тому же кажимость тем стремительнее рассеивающаяся, чем пристальнее мы начинаем ее рассматривать. Так не лучше ли ее не рассматривать вовсе? Пусть себе кажется.
Что же до «музыки сфер» и ее пользе, то насущно необходимая тем, кто ее слышит, для всех прочих – она всего лишь претенциозная выдумка. Спрашивается, стоит ли пытаться о ней свидетельствовать? Не стоит, но необходимо. Она из числа тех явлений, которые, быв явлены, обрекают видевших\слышавших на пожизненную дачу показаний.
(мысли о пользе сворачиваются в козьи ножки
как-то их раскурят, огнеупорные?)
5. Человек пишет слово, или слово пишет человека, или все это ерунда и нечего судить?
(свободно и не стал говорить
слова
слова говорили
сами
за себя
никто не вкладывал
в них смысл
они были абсолютно свободны
от смысла)
6. Каким вы видите искусство будущего?
Я далека от футуристических прогнозов. Единственное, во что я верю, так это в то, что оно будет столь же неуловимо и подвержено переменам, сколь и сейчас. Будут ли изменения искусства по-прежнему происходить с ускорением? Сейчас это кажется неизбежным, единственно возможным, если исходить из нашего прошлого опыта, но представить себе эту грядущую скорость, это безумное мельтешение просто немыслимо. Потому я в который уже раз и выбираю неведение. В конце концов, если не ждать от будущего непредвиденного, стоит ли жить?
(извести его просто
пошлости оно больше всего боится
в темноте говори будущему: «известно!»
оно испужается и отступит
станет прошлым плохо различимым
под покровами извести и холестерина)
7. Чего в сегодняшнем искусстве не хватает - вам, либо вообще?
В искусстве мне всего хватает. То бишь, к искусству других я вообще не подхожу с требованиями добавить или убавить того или этого. Да и к «своему искусству» я не предъявляю требований. Только к себе самой. Попробую пояснить, в чем тут различие. Мне важны рабочие качества инструмента, которым в данном случае являюсь я сама, а не определенные свойства результата работы. Это единственное, что имеет смысл контролировать. И главное, что здесь требуется – готовность к отказу от контроля надо всем прочим, что совсем не так просто, как может показаться на первый взгляд.
То, чего мне не хватает в жизни вокруг искусства, я пытаюсь так или иначе восполнить.
Например, огромное мое разочарование – неспособность (или нежелание) современной культуры принять все сокровища, которые совсем недавно иногда заново, а иногда и впервые были нам открыты, изжить жесткую иерархичность сознания, пересмотреть сам смысл творчества.
Если мы возвратимся к начатой притче о дереве додо, то станет понятнее, что я имею в виду.
Существовали только тринадцать таких деревьев и принято было считать, что они последние представители вида.
Я выросла в эпоху, когда из всей русской поэзии в широком читательском сознании существовали только Пушкин, Державин и Жуковский как учителя Пушкина, Лермонтов как продолжатель дела Пушкина и по нисходящей - Некрасов, Тютчев, Блок, Маяковский, Есенин, Мандельштам, Пастернак, Ахматова и Цветаева. Эта упрощенная, облегченная версия претерпевала на протяжении 70 лет существенные перемены, то одного, то другого поэта то сбрасывали с корабля современности, то провозглашали «лучшим талантливейшим поэтом нашей эпохи», то объявляли врагом народа, то гнали, то не пущали, но принцип оставался прежним. Любые попытки пересмотра предполагали исключительно замену одного из тринадцати кем-то другим. Так, например, мне случалось сталкиваться с абсолютным отрицанием Пушкина и требованием немедленно поставить на его место Баратынского. Курьез, но весьма характерный. Все прочие (а время от времени и некоторые из вышеперечисленных) укладывались или в, условно говоря, «пушкинскую плеяду», или в известную пушкинскую формулу: «Вот *** черная мурашка, Вот *** мелкая букашка», или вообще не замечались.
Что можно с этим поделать? Читать, открывать (себе и другим), помнить. Вопреки количественно подавляющей тенденции стерилизовать не шприцы, и не шпицев, а историю (и новейшую историю) поэзии, в современной российской культуре есть несколько (к сожалению, только несколько) людей, которые ей противостоят. Их существование делает возможными и мои попытки противодействия. И все, что я как читатель, редактор журнала и переводчик тщусь противопоставить неписаной табели о рангах, постоянное усилие изменить выхолощенный стереотип, делается в значительной степени из соображений в высшей степени эгоцентрических: ради того, чтобы содержать свой рабочий инструмент – себя – в необходимом поэту состоянии открытости.
Конечно, читатель важен, хотела я написать, но передумала.
Читатель совершенно неважен для поэта, зато читатель жизненно важен для читателя. То, что читатель способен прочитать в стихах, в высокой степени зависит от него самого, а не от поэта.
Существовали когда-то дронты — вымершее семейство нелетающих птиц. До 1973 года считалось, что семена дерева додо могут прорастать только пройдя через пищеварительный тракт дронта (додо) и что этот вид вымирает в их отсутствие. Но не так давно было доказано, что это вовсе не обязательное условие. Лесники и ботаники механическим путем истончают твердую оболочку семян для того, чтобы помочь их прорастанию. Вымри до 1973 года последний (непрофессиональный) читатель стихов, человек той эпохи вполне реально ощутил бы угрозу исчезновения редкой древесины поэзии. Сегодня же, когда мы как никогда близки к полному и окончательному вымиранию этой редкой птицы, мы можем предположить, что лесники и ботаники (то бишь, профессиональные читатели – критики и исследователи) смогут механическим путём истончить твёрдую оболочку трудноперевариваемых поэтических семян для того, чтобы помочь их прорастанию в читательских умах. Имеет ли это какое-то отношение к поэтам? Лишь в тех редких, к сожалению, случаях, когда они по совместительству еще и читатели.
2. Возможен ли компромисс между "общедоступной" поэзией и поэзий, направленной в себя?
Не знаю. Я по природе своей не человек компромисса. У меня заняло очень много лет усвоение такой элементарной истины, как «худой мир лучше доброй ссоры». Сегодня я предпочитаю не высказывать своих суждений по многим вопросам, просто потому, что знаю, как много разрушительной силы заложено во всяком необязательном словоизъявлении. Но внутри себя я остаюсь по-прежнему непримиримой и внутри меня такой компромисс невозможен. Все же мне нетрудно предположить, что в этом и состоит моя ошибка, что мне следует вспомнить о еще какой-нибудь элементарной истине, например, о том, что поэзия присутствует во всем, даже в "общедоступной" поэзии, и видеть ее повсюду – задача поэта, с которой в таком случае я плохо справляюсь.
3. Поэзия человечна, или надчеловечна?
Видимо, Вы не имели в виду, гуманна ли поэзия, верно?
Если же речь идет о том, человеческое ли это явление\свойство, то думаю, человеческое. Но что считать истинно и исключительно человеческим? Я всегда считала таковым всё, что не укладывается в рамки понятия «естественное». Поэзия представляется мне и явлением, и свойством, скорее противоестественным, чем естественным, и следовательно, человеческим и над(сверх?)человеческим одновременно.
4. Что творящий приносит в мир, как вообще "музыка сфер" "полезна" человечеству?
Я совершенно убеждена в том, что всякий человек в той или иной степени – создатель. Нет, нужно отказаться от относительности предполагаемой оборотом «в той или иной степени». Всякий человек – творец, создатель, даже если создает он лишь невыносимые условия жизни для своих ближних. Что приносит человек в мир, кроме себя самого и своего предназначения, которое он чаще всего не постигает до самого конца? Может быть, тем, кого мир признает творцами, всего лишь больше повезло – они угадали свою миссию прежде и попытались принять ее осознанно. И может быть, тем, кого мир признает творцами, всего лишь больше повезло – их создания мир ценит выше, чем невыносимые условия жизни. Однако не стоит судить торопливо. Это только кажимость, что ценителей невыносимых условий меньше, чем ценителей произведений искусства. К тому же кажимость тем стремительнее рассеивающаяся, чем пристальнее мы начинаем ее рассматривать. Так не лучше ли ее не рассматривать вовсе? Пусть себе кажется.
Что же до «музыки сфер» и ее пользе, то насущно необходимая тем, кто ее слышит, для всех прочих – она всего лишь претенциозная выдумка. Спрашивается, стоит ли пытаться о ней свидетельствовать? Не стоит, но необходимо. Она из числа тех явлений, которые, быв явлены, обрекают видевших\слышавших на пожизненную дачу показаний.
(мысли о пользе сворачиваются в козьи ножки
как-то их раскурят, огнеупорные?)
5. Человек пишет слово, или слово пишет человека, или все это ерунда и нечего судить?
(свободно и не стал говорить
слова
слова говорили
сами
за себя
никто не вкладывал
в них смысл
они были абсолютно свободны
от смысла)
6. Каким вы видите искусство будущего?
Я далека от футуристических прогнозов. Единственное, во что я верю, так это в то, что оно будет столь же неуловимо и подвержено переменам, сколь и сейчас. Будут ли изменения искусства по-прежнему происходить с ускорением? Сейчас это кажется неизбежным, единственно возможным, если исходить из нашего прошлого опыта, но представить себе эту грядущую скорость, это безумное мельтешение просто немыслимо. Потому я в который уже раз и выбираю неведение. В конце концов, если не ждать от будущего непредвиденного, стоит ли жить?
(извести его просто
пошлости оно больше всего боится
в темноте говори будущему: «известно!»
оно испужается и отступит
станет прошлым плохо различимым
под покровами извести и холестерина)
7. Чего в сегодняшнем искусстве не хватает - вам, либо вообще?
В искусстве мне всего хватает. То бишь, к искусству других я вообще не подхожу с требованиями добавить или убавить того или этого. Да и к «своему искусству» я не предъявляю требований. Только к себе самой. Попробую пояснить, в чем тут различие. Мне важны рабочие качества инструмента, которым в данном случае являюсь я сама, а не определенные свойства результата работы. Это единственное, что имеет смысл контролировать. И главное, что здесь требуется – готовность к отказу от контроля надо всем прочим, что совсем не так просто, как может показаться на первый взгляд.
То, чего мне не хватает в жизни вокруг искусства, я пытаюсь так или иначе восполнить.
Например, огромное мое разочарование – неспособность (или нежелание) современной культуры принять все сокровища, которые совсем недавно иногда заново, а иногда и впервые были нам открыты, изжить жесткую иерархичность сознания, пересмотреть сам смысл творчества.
Если мы возвратимся к начатой притче о дереве додо, то станет понятнее, что я имею в виду.
Существовали только тринадцать таких деревьев и принято было считать, что они последние представители вида.
Я выросла в эпоху, когда из всей русской поэзии в широком читательском сознании существовали только Пушкин, Державин и Жуковский как учителя Пушкина, Лермонтов как продолжатель дела Пушкина и по нисходящей - Некрасов, Тютчев, Блок, Маяковский, Есенин, Мандельштам, Пастернак, Ахматова и Цветаева. Эта упрощенная, облегченная версия претерпевала на протяжении 70 лет существенные перемены, то одного, то другого поэта то сбрасывали с корабля современности, то провозглашали «лучшим талантливейшим поэтом нашей эпохи», то объявляли врагом народа, то гнали, то не пущали, но принцип оставался прежним. Любые попытки пересмотра предполагали исключительно замену одного из тринадцати кем-то другим. Так, например, мне случалось сталкиваться с абсолютным отрицанием Пушкина и требованием немедленно поставить на его место Баратынского. Курьез, но весьма характерный. Все прочие (а время от времени и некоторые из вышеперечисленных) укладывались или в, условно говоря, «пушкинскую плеяду», или в известную пушкинскую формулу: «Вот *** черная мурашка, Вот *** мелкая букашка», или вообще не замечались.
Что можно с этим поделать? Читать, открывать (себе и другим), помнить. Вопреки количественно подавляющей тенденции стерилизовать не шприцы, и не шпицев, а историю (и новейшую историю) поэзии, в современной российской культуре есть несколько (к сожалению, только несколько) людей, которые ей противостоят. Их существование делает возможными и мои попытки противодействия. И все, что я как читатель, редактор журнала и переводчик тщусь противопоставить неписаной табели о рангах, постоянное усилие изменить выхолощенный стереотип, делается в значительной степени из соображений в высшей степени эгоцентрических: ради того, чтобы содержать свой рабочий инструмент – себя – в необходимом поэту состоянии открытости.
Posts
No comments:
Post a Comment