Tuesday, December 07, 2010
Saturday, November 20, 2010
Опрос "Воздуха": Об устном бытовании поэзии
Диалектическое противоречие между звучащей природой поэзии и письменной формой её репрезентации время от времени привлекает к себе особое внимание, сказываясь и всплеском устных форматов литературной жизни, и появлением авторов, для которых именно звучащий текст является итоговым произведением. Но и для тех поэтов, кто не ставит перед собой такой задачи как основной, вопрос о звучащем корреляте того, что они заносят на бумагу или вводят в текстовый файл, так или иначе оказывается важным.
1. Насколько важна для Вас та сторона поэтического текста, которая в первую очередь проявляет себя в звуке, звучании? И, собственно, что это за сторона для Вас (ритмика, звуковой строй, интонация...)?
2. Присутствует ли в Вашем творческом процессе тем или иным способом расчёт на последующее устное воспроизведение написанного – автором или читателем?
3. Насколько существенна для Вас возможность выступлений с собственными текстами? Насколько осознанна и устойчива та их интерпретация, которая при этом возникает? Как Вы относитесь к озвучиванию Ваших текстов другими?
В одном из романов Джордж Элиот* появляется персонаж, извлекающий ответы на вопросы, как ключи из необъятного кармана вперемешку с прочими полезными и бесполезными объектами. Попробую и я так: непоследовательно и вместе со всяческими, в карман попавшими клочками и обрывкамимыслей собственных вопросов.
Звучащая природа поэзии? Или звучащая природа языка (всякого, поэтического, в том числе; вернее, любого из поэтических языков)?
Запись стихотворения как нотная запись? И потом каждый, как по нотам: «погиб-поэт-невольник-чести-пал»? Или без маяковского «бархата голоса» стихи немеют? «Устойчивый звукоряд» или исходная точка для читательской импровизации?
Случалось, что только «с голоса» мне удавалось пробиться к чьей-то поэтике, случалось и обратное – авторское чтение отталкивало меня навсегда от заинтересовавших в журнале стихов. Случалось, что и то, и другое происходило последовательно с одним и тем же поэтом, когда обнаруживалось, что форсирование приема превратило индивидуальное голосоведение из манеры в манерность.
В любимых стихах мне не так уж важно произнесение слов (авторское или мое собственное, мысленное или проборматываемое – несущественно). Важнее уловить дыхание стиха и совпасть с ним. Декламация ничего не прибавит стихам даже в том случае, если ничем их не умалив, окажется актерской удачей.
Важна ли мне (и насколько) возможность выступлений с собственными стихами? Кажется, это самый сложный для меня вопрос. Наверное, важна, раз я редко от таких возможностей отказываюсь. Наверное, не слишком, раз я их редко ищу.
В основе своей каждое стихотворение позволяет мне не так уж много вольностей, но на автомате я их читать не могу.
Расчета в процессе письма для меня нет и быть не может, но сама я прочитываю свои строчки по мере их появления и перечитываю – по мере прибавления.
Чужое исполнение моих стихов только однажды не вызвало у меня абсолютного желания умереть на месте: когда я, спустя много лет после премьеры, впервые посмотрела видеозапись спектакля Игоря Пеховича и Елены Ласкавой «Голос».
Неожиданно мне удалось забыть о собственном авторстве и без корежащего стыда следить за взлётами и падениями актёрских голосов.
То, что пытается волевым усилием (насилием) удержать моё внимание во времени, находясь на грани с иными жанрами – музыкой или театром, на моей внутренней шкале располагается дальше от поэзии, ближе к музыке или театру. Точно так же, и не открывающие рта произведения поэзии визуальной я (вос)принимаю, скорее, как графику или графический дизайн.
То, что необходимо мне читающей, ещё насущнее для меня пишущей. Даже в пустыне тишина не слышна, слышен звон в ушах и «как звезда с звездою». Когда писала, было важно разоблачить эту псевдо-тишину, разговорить её, заставить проговориться. Когда не пишу, звучащая природа поэзии перестает меня занимать, она заслонена несопоставимо превосходящей её по силе молчащей природой поэзии.
* “Felix Holt”, 1866
"Воздух" № 3 (2010)
1. Насколько важна для Вас та сторона поэтического текста, которая в первую очередь проявляет себя в звуке, звучании? И, собственно, что это за сторона для Вас (ритмика, звуковой строй, интонация...)?
2. Присутствует ли в Вашем творческом процессе тем или иным способом расчёт на последующее устное воспроизведение написанного – автором или читателем?
3. Насколько существенна для Вас возможность выступлений с собственными текстами? Насколько осознанна и устойчива та их интерпретация, которая при этом возникает? Как Вы относитесь к озвучиванию Ваших текстов другими?
В одном из романов Джордж Элиот* появляется персонаж, извлекающий ответы на вопросы, как ключи из необъятного кармана вперемешку с прочими полезными и бесполезными объектами. Попробую и я так: непоследовательно и вместе со всяческими, в карман попавшими клочками и обрывками
Звучащая природа поэзии? Или звучащая природа языка (всякого, поэтического, в том числе; вернее, любого из поэтических языков)?
Запись стихотворения как нотная запись? И потом каждый, как по нотам: «погиб-поэт-невольник-чести-пал»? Или без маяковского «бархата голоса» стихи немеют? «Устойчивый звукоряд» или исходная точка для читательской импровизации?
Случалось, что только «с голоса» мне удавалось пробиться к чьей-то поэтике, случалось и обратное – авторское чтение отталкивало меня навсегда от заинтересовавших в журнале стихов. Случалось, что и то, и другое происходило последовательно с одним и тем же поэтом, когда обнаруживалось, что форсирование приема превратило индивидуальное голосоведение из манеры в манерность.
В любимых стихах мне не так уж важно произнесение слов (авторское или мое собственное, мысленное или проборматываемое – несущественно). Важнее уловить дыхание стиха и совпасть с ним. Декламация ничего не прибавит стихам даже в том случае, если ничем их не умалив, окажется актерской удачей.
Важна ли мне (и насколько) возможность выступлений с собственными стихами? Кажется, это самый сложный для меня вопрос. Наверное, важна, раз я редко от таких возможностей отказываюсь. Наверное, не слишком, раз я их редко ищу.
В основе своей каждое стихотворение позволяет мне не так уж много вольностей, но на автомате я их читать не могу.
Расчета в процессе письма для меня нет и быть не может, но сама я прочитываю свои строчки по мере их появления и перечитываю – по мере прибавления.
Чужое исполнение моих стихов только однажды не вызвало у меня абсолютного желания умереть на месте: когда я, спустя много лет после премьеры, впервые посмотрела видеозапись спектакля Игоря Пеховича и Елены Ласкавой «Голос».
Неожиданно мне удалось забыть о собственном авторстве и без корежащего стыда следить за взлётами и падениями актёрских голосов.
То, что пытается волевым усилием (насилием) удержать моё внимание во времени, находясь на грани с иными жанрами – музыкой или театром, на моей внутренней шкале располагается дальше от поэзии, ближе к музыке или театру. Точно так же, и не открывающие рта произведения поэзии визуальной я (вос)принимаю, скорее, как графику или графический дизайн.
То, что необходимо мне читающей, ещё насущнее для меня пишущей. Даже в пустыне тишина не слышна, слышен звон в ушах и «как звезда с звездою». Когда писала, было важно разоблачить эту псевдо-тишину, разговорить её, заставить проговориться. Когда не пишу, звучащая природа поэзии перестает меня занимать, она заслонена несопоставимо превосходящей её по силе молчащей природой поэзии.
* “Felix Holt”, 1866
"Воздух" № 3 (2010)
Tuesday, November 09, 2010
+++
смерть так тебе себя положит
за все недолгое терпенье
литой калошей неделимой
на лужу, насморк и со-пенье
наградой
смерть так тебя тебе положит
на лоб и на затылок разом
преградой непреодолимой
и неразборчивою фразой
«как сиры, наги»
смерть так тебя себе положит
на грудь и не звездой, а стразом
и на подложные бумаги
посмотрит мельком
ей несложно
осенний день проходит быстро
но осень движется по кругу
в другом саду сияют астры
и аспидистры замирают
на подоконниках широких
в предзимних комнатах и кухнях
и яблоко щекой упругой
настойчиво ждет поцелуя
гнилую же так долго прячет
что целое наполовину
беззлобная земля всосала
оно ж о том ни сном, ни духом
смерть так тебя с тобой помножит
ты не просила об отсрочке
смотри, вот месяц вынул ножик
год затянул свою удавку
поставив всяко лычко в строчку
век в поддавки с тобой играет
вся недолга, а смерть не рада
смерть так себе, на ладан дышит
смерть так к тебе неровно дышит
ты промолчи, она не слышит
безлобое настало небо
эйухнем в воздухе витает
еще не раз перезимуем
там где зима такая осень
смерть так тебе сама поможет
за все недолгое терпенье
литой калошей неделимой
на лужу, насморк и со-пенье
наградой
смерть так тебя тебе положит
на лоб и на затылок разом
преградой непреодолимой
и неразборчивою фразой
«как сиры, наги»
смерть так тебя себе положит
на грудь и не звездой, а стразом
и на подложные бумаги
посмотрит мельком
ей несложно
осенний день проходит быстро
но осень движется по кругу
в другом саду сияют астры
и аспидистры замирают
на подоконниках широких
в предзимних комнатах и кухнях
и яблоко щекой упругой
настойчиво ждет поцелуя
гнилую же так долго прячет
что целое наполовину
беззлобная земля всосала
оно ж о том ни сном, ни духом
смерть так тебя с тобой помножит
ты не просила об отсрочке
смотри, вот месяц вынул ножик
год затянул свою удавку
поставив всяко лычко в строчку
век в поддавки с тобой играет
вся недолга, а смерть не рада
смерть так себе, на ладан дышит
смерть так к тебе неровно дышит
ты промолчи, она не слышит
безлобое настало небо
эйухнем в воздухе витает
еще не раз перезимуем
там где зима такая осень
смерть так тебе сама поможет
Sunday, July 11, 2010
Ощущение земли, уходящей из-под ног
Марина Астина. Интервью с Гали-Даной Зингер
Язык, поэзия и язык(и) поэзии
Правила вежливости обязывают нас представить читателям героя интервью – даже если он не нуждается в представлении. Итак: Гали-Дана Зингер. Поэт. Переводчик. Редактор журнала. Фотограф. Коллажист.
Три поэтических сборника на русском языке. Две книги стихов, написанных на иврите.
Перед нами поэт, пишущий на двух языках. Поэт, много и плодотворно переводящий - как с иврита на русский, так и с русского на иврит. Поэт, ставший редактором журнала – и превративший журнал в литературное произведение. Автор, не желающий ограничиваться собственно словесностью и овладевающий такими видами творчества, как фотография и коллаж.
Стремление к расширению творческого пространства, к преодолению границ неизменно в работе Гали-Даны Зингер. Что побуждает сложившегося поэта вступить в область нового для него языка? – Как удается автору, изучившему язык в зрелом возрасте, заставить израильских читателей и коллег не только прислушаться к незнакомой музыке, звучащей в его стихах, но и подпасть под её влияние? – И, собственно, почему так поражает нас возможность поэтического творчества на другом языке?
Поэт – изначально расколотое единство, территория, исчерченная границами, живая конструкция, состоящая из перегородок и переборок: между минутами «священной жертвы» и профанным временем будней, между человеческими страстями и отфильтрованной эссенцией творчества, между человеческой правотой и поэтической правдой, между гражданской верностью и поэтическим долгом… между выбором, который человеку дозволен, и призванием, на которое поэт обречен.
Поэт, пишущий в Израиле на русском языке, - вызов попыткам определения природы творчества и поэтической верности. Традиционные схемы отношений поэта, страны и языка не работают в пространстве смещенных акцентов, заново совершенного выбора: жест поэтический отрицает жест человеческий.
Репатриация лишь четче прорезает границы и разграничения, нередко обрекая литератора на непрошенную парадоксальность бытия. Хрестоматийная формула Цветаевой – «В сем христианнейшем из миров / Поэты – жиды…» – оборачивается дурной шуткой в ситуации обретения родины. Ибо родная страна может оказаться объектом жажды и поиска; но родной язык есть данность, нечто врожденное, изначально присущее, особенно - родной язык поэта: уже говорящего, уже ведущего речь.
Речь не о т.н. «ментальности», но о присущем поэтическому слову стремлении к абсолюту: единственно правильные слова, в единственно правильном порядке. И – невысказанно, но очевидно – на единственном языке.
Положение поэта напоминает притчу о сердце и источнике. Но хочется верить, что человек – не только лоскутное одеяло. Хочется верить, что, стремясь и приближаясь к сердцу, мы не обязательно удалимся от источника. Хочется верить, что поэзия не может быть препятствием для человеческой цельности, молотком, разбивающим гармонию.
Опыт Гали-Даны Зингер представляется попыткой освободиться от романтической парадигмы поэта-изгоя, попыткой заново выстроить отношения «поэт – язык – страна», заново разметить карту поэтического бытия, - и, работая на границе и с границами, попробовать приблизиться к недостижимой цельности.
Из навязчивого стремления заглянуть за занавес тайны - врастания, врождения, вживания в язык, вживления языка – в себя; из желания услышать – из первых уст – об опыте преодоления границ; из непреодолимого любопытства: что открывается тому, кто пребывает одновременно по обе стороны? – и возникло интервью с Гали-Даной Зингер.
- Дана, сравнительно недавно и почти что одновременно вышли две ваших книги, «Осаждённый Ярусарим» (в издательстве «Мосты культуры») и «Ширим иврим» («Слепые стихи») в «А-киббуц А-меухад». Двуязычие – интригующая ситуация. Двуязычие поэта – способность и готовность к высказыванию на двух языках – интригует вдвойне. Когда Вы начали писать стихи на иврите? Почему и как это произошло?
- Первые мои опыты практически совпали с началом изучения иврита. Переживание нового языка было настолько сильным, что неминуемо вызывало желание придать постигаемым словам стихотворную форму. Это было нечто среднее между лимериком и частушкой. Наивные попытки ощутить себя частью иврита, а иврит – частью себя. Всё это происходило во второй половине 80-х, уроки были нелегальными и, как следствие этого, несистематическими. В 1988 году, по приезде в Иерусалим, начался новый виток занятий, на этот раз в ульпане, как полагается, где обнаружилась моя полная неспособность воспринимать речь радио и газет. Хоть я и знала за собой такое свойство (я и новости на русском языке воспринимаю как бла-бла-бла), но уныние, в которое все это меня повергло, не оставляло никакого желания применять получаемые знания на практике. Уже благополучно расставшись с ульпаном и начав читать израильскую поэзию, я восстановила свой утраченный было контакт с ивритом.
- Предполагали ли Вы, что иврит станет языком Ваших стихов, когда репатриировались в Израиль?
- И да, и нет. Сказать по правде, я готовила себя к тому, что языком моих стихов станет молчание. Кому нужны русские стихи в молодом еврейском государстве? Голова была полна всяческими анахронизмами – типа «Еврей, говори по-еврейски», с одной стороны, и представлений о том, что поэт может писать только на родном языке, - с другой.
Но и вообразить себя такой партизанкой Зоей было нелегко. Во всяком случае, здесь я сразу и навсегда поняла, кому нужны русские стихи, ивритские стихи и стихи вообще, – они нужны мне. Кстати, момент моего переезда в Израиль и знакомства с положением поэзии в так называемом свободном мире фактически совпал со временем легализации подпольной русской литературы, когда многие обнаружили, что с исчезновением запрета поэт не только не приобретает нового читателя, но, зачастую, и теряет старого. Так что, в некотором смысле, процесс переосмысления роли поэта и поэзии проживался мною параллельно в этих двух измерениях. В результате, я только укрепилась в своём взгляде на эту роль в жизни общества – чем меньше культура, народ и всё человечество в целом сознаёт её необходимость, тем значительней, я бы даже сказала, значимей, и, конечно, сложней она становится. Это не роль режиссёра-демиурга, и даже не роль помрежа, призывающего распоясавшуюся труппу к порядку и следящего за выполнением режиссерских распоряжений, но роль рабочего сцены, если уж развивать театральную метафору. И система Станиславского здесь ни при чём, как, впрочем, и любая другая.
- Как изменилось – если изменилось – Ваше ощущение и понимание русского языка и языка вообще?
- Мне кажется, они не изменились, скорее, углубились. Признание власти языка всегда было важнейшим побудительным фактором для меня. То, что вместо единственного тотального языка я обрела два, каждый из которых, казалось бы, потерял своё право претендовать на единственность и тотальность, не пошатнуло моих верноподданнических сантиментов. Да, я получила относительно редкую для поэта возможность взглянуть с тыла на свой язык (свои языки). С той стороны, где обнажены потаённые слабости и немочи всевластных владык. Но только оттуда можно разглядеть и постичь простейшую и насущную в кажущейся своей простоте истину: тотальный и единственный язык, которому присягают на верность некоторые поэты, по-прежнему существует, и это - язык поэзии. И здесь я безусловно не имею в виду этакий всемирный свод метафор и гипербол, рифм и аллитераций, но праязык, осознающий себя и диктующий свои законы сотворения мира через поэтов и посредством современных языков, располагающих грамматиками и словарями.
- Ощущаете ли вы «давление языковой среды»?
- Я не ощущаю это как давление. Окружающее нас вавилонское смешение языков возвращается в тот белый шум, откуда поэт и ловит свои строчки. А на каком языке будут эти строчки, зависит от той волны, на которую ты настроен. И поскольку, поэт, обычно, приемник более сложной конструкции, чем те, что ловили только «Маяк», не приходится удивляться никаким неожиданностям.
- Импульс к творчеству – дело сугубо личное. Мне всегда казалось, что работа со словами начинается с пристрастья и пристрастности, с личной заинтересованности в словах, звуках, графических значках, с некоторой, если угодно, несправедливости, с необоснованных и часто необъяснимых предпочтений, сформировавшихся в детстве. Тем удивительнее кажется пристрастность к языку, выученному рационально…
- Не могу сказать, что иврит выучен мной рационально. Нет-нет, это совсем иррациональный, весьма несовершенный и очень эмоциональный процесс, который продолжается.
- Есть ли связь между двумя Вашими новыми книгами? Как соотносится Ваша работа – на иврите и на русском языке?
- Конечно, связь есть. Всё же это один и тот же голос одного и того же поэта, исповедующего одно и то же отношение к двум разным языкам. Новый язык, в свою очередь, диктует различия, иначе, на мой взгляд, не имело бы смысла выходить за рамки русского. И если бы я была способна объяснить, в чем эти различия заключаются, я не писала бы стихи. Стихи – это мой способ постижения мира.
- Сегодня в Израиле достаточно комфортно сосуществуют различные языки общения и творчества. Русскоязычная литература легитимна и признана, включена в несколько в разной мере соблазнительных контекстов. Ваш случай – исключение. Ваш выбор – если, конечно, можно говорить о выборе – сближает Вас с авторами 20-30-х годов, времен государства в пути, формирования литературы на иврите. Для них творчество на иврите было идеологическим и нравственным жестом. Ваша ситуация парадоксальна: Вы почти декларативно отстраняетесь от идеологии, однако сам факт работы с ивритом приобретает оттенок идеологического выбора. Или – только эстетического?
- Единственная моя идеология заключается в предельной открытости языку, речи. Она же для меня и теория стиха, и поэтика, и гигиена труда. В такой ситуации и стихи на иврите, и стихи на русском в равной мере оказываются частью и результатом такой идеологии.
Но давайте вернёмся к началу Вашего вопроса. Действительно, русскоязычная литература Израиля признана, так же как и англоязычная, т.е. признан сам факт их существования. За что, конечно, все мы должны быть по гроб жизни благодарны. Кому или чему мы этим обязаны, сионистам или постсионистам, это отдельный вопрос, но по крайней мере никому не приходит в голову громить типографии, где печатаются наши книжки, никто не набрасывается с возмущением на людей, пишущих не на иврите, дурацкий вопрос: «Почему вы не переходите на иврит?» - почти не задаётся на литературных вечерах. Даже время от времени появляются антологии и журналы с переводами местных иноязычных авторов на иврит. Как редактор иврито-русского журнала и переводчик я могу с уверенностью сказать, что по-прежнему большая часть общества рассматривает все это лишь с социальной, но никак не с литературной точки зрения. Да, идеология переменилась, но осталась по-прежнему идеологией. Явление уже не рассматривается, как вредное и подлежащее искоренению, оно не рассматривается вообще. Ему выделено какое-то пространство – пущай живет. Вот мы и живем, и к тому же предпринимаем попытки как-то изменить сложившееся положение. Мне кажется, кстати говоря, что если бы проблема письма на иврите оставалась, как и прежде, вверительной грамотой живущего здесь поэта, я бы из одного свойственного мне духа противоречия не написала бы на нем ни строчки.
- Иврит – молодой язык. Насколько Вы – как читатель и как автор – ощущаете эту молодость? Незавершенность, несформированность?
- Вы правы, иврит, несмотря на его древность и богатство, в современной израильской литературе воспринимается и используется как невероятно бедный и неполовозрелый подросток. Сиротка Лолиточка. Это, конечно, обобщение, и как всякое обобщение оно неверно, но тем не менее, такое отношение к языку остается уже как минимум пару десятилетий наиболее распространенной установкой редакторов, критиков и целого ряда авторов. Из-за боязни обременить читателя и тем самым отпугнуть его и утратить, эти люди пытаются стереть из языка саму память о его многовековом прошлом. Я отнюдь не сторонница котурнов в быту, но не стоит забывать, что бытом и бытописательством не исчерпывается литература. Удивительно, что это всё ещё приходится кому-то доказывать.
- Словесное творчество меняет язык. Что хотелось бы Вам изменить в иврите? В израильской литературной традиции? ситуации?
- Да вот, хотя бы с таким представлением о языке, о котором мы говорили, мне очень хотелось бы покончить. Я не занимаюсь собственно словотворчеством, не создаю неологизмы. Моей задачей становится расшевелить все существующие пласты языка, от самых древних и до новейших, от библейской лексики и до сленга, не ради стилизации, но для передачи того захватывающего дух головокружения, которое я испытываю перед тайной речи. Мне хочется, чтобы текст воссоздавал ощущение земли, уходящей из-под ног, или, если хотите, едущей крыши.
- Однажды в разговоре Вы упомянули подавляющую серьезность израильской литературы, отсутствие игры. Не могли бы Вы сказать несколько слов об этом?
- Это, мне кажется, очень серьёзная проблема, к ней невозможно отнестись без смеха. И подавляет она не только меня, как читателя «со стороны», но, по-моему, и всю местную литературу. При этом, безусловно, есть и были исключения из правила, пожалуй, в последнее время их становится больше, но пока что об этом всё ещё можно говорить, как о данности. Парадоксален тот факт, что даже те, кто в своем творчестве не чуждался иронии, гротеска и абсурда, не способны были в таком свете воспринять самих себя, что безусловно отразилось на их произведениях.
- Каким Вы представляете себе идеального читателя? Ивритоязычного, русскоязычного? Должен ли Ваш «идеальный читатель» владеть двумя языками, ориентироваться в двух культурах?
- Прежде всего, никто, коль скоро мы погружаемся в сферу идеального, ничего не должен. Но надо сказать, мне очень повезло - у меня есть несколько читателей, которых можно было бы назвать идеальными, если бы они не были так реальны. И как раз по этой причине я не стала бы их описывать.
- Как Вы относитесь к концепции израильской русскоязычной литературы?
- Мне кажется, что прежде всего это проблема самоидентификации, которая была плодотворна в определенный исторический момент для конкретной группы авторов. Как таковая она требует серьёзного рассмотрения, на которое у нас не найдется места. Как некая догма, она представляется мне совсем неактуальной.
- В Вашей последней книге – «Осажденный Ярусарим» – очень заметно движение в сторону больших поэтических форм, драматургическое построение текстов, полифония, многоголосие…
- Назвать эти формы большими было бы всё-таки некоторым преувеличением, это, скорее, жанр маленькой поэмы, но безусловно эти поэмы превосходят и по объёму, и по сложности структуры жанр лирического стихотворения. Все годы работы над «Ярусаримом» я тосковала именно по таким стихам. И, как ни странно, именно в этой форме и пишется сейчас моя новая книжка. В то же время на иврите я уже года два бьюсь над довольно длинным и многосоставным текстом. Так что никаких законов и закономерностей мне здесь вывести пока что не удалось.
- Одну из своих поэм Вы определили как коллаж. Вы занимаетесь и визуальными коллажами. Расскажите об этом подробнее. Связано ли это со стихами?
- Да, и даже вдвойне. Прежде всего, потому, что подобно большей части моих занятий, работа в этой технике возникла, чтобы заполнить затянувшуюся паузу между стихами. Первую свою выставку я так и назвала: ”Vice-verses”, что условно можно перевести как «Вице-стихи». В последние же годы я делаю то, что кодово определяется как «книга художника» - это целые книги коллажей, каждый из которых существует в единственном числе. В такой книге текст вообще необязателен, но мои опусы строятся вокруг одного и того же стихотворения («Жалоба пограничника»), Так что вот и второй аспект связи коллажа со стихами. Ну, а если вспомнить, что и стихи связаны с коллажами: и в «Нефункциональном коллаже», и в поэме «Вернуться и лёгкость» применяются коллажные приёмы, в одном из стихотворений ивритской книжки коллаж просто описывается, «Жалоба пограничника» окружена десятками интерпретирующих её коллажей, то окажется, что возник прямо «союз нерушимый стихов и коллажей», можно встать, руки по швам и запеть во весь логос.
- Вы, наверное, заметили с каким маниакальным упорством я пытаюсь установить связи между различными видами Вашего творчества. Возможно, Вы – изнутри двух языков, будучи одновременно автором и редактором журнала, владея и словесным, и визуальным способами высказывания – сказали бы несколько слов об «общем» и «частном», о подобии и различиях.
- Различия, пожалуй, самоочевидны. Как раз о сходстве я часто думаю, хотя и не нашла пока что всеобъемлющего ответа. Попробую снова...
Похоже, что все мои занятия возникают из какой-то необходимости. В определенный момент появляется уверенность, что у группы близких мне по духу людей нет журнала и его непременно надо сделать. Так появился «ИО» тиражом 50 экземпляров, превратившийся постепенно в русское «Двоеточие», ставшее впоследствии двуязычным. Необходимость написать те стихи, что могли быть написаны только на иврите, породила ивритскую книжку. Необходимость выжить в отсутствие стихов заставила меня применить уже знакомую коллажную технику, воспользовавшись ножницами и клеем.
- Что определяет творческий импульс? Близкое или незнакомое?
- Близкое незнакомое и незнакомое близкое.
"Контекст", 13 ноября 2003 г.
Язык, поэзия и язык(и) поэзии
Правила вежливости обязывают нас представить читателям героя интервью – даже если он не нуждается в представлении. Итак: Гали-Дана Зингер. Поэт. Переводчик. Редактор журнала. Фотограф. Коллажист.
Три поэтических сборника на русском языке. Две книги стихов, написанных на иврите.
Перед нами поэт, пишущий на двух языках. Поэт, много и плодотворно переводящий - как с иврита на русский, так и с русского на иврит. Поэт, ставший редактором журнала – и превративший журнал в литературное произведение. Автор, не желающий ограничиваться собственно словесностью и овладевающий такими видами творчества, как фотография и коллаж.
Стремление к расширению творческого пространства, к преодолению границ неизменно в работе Гали-Даны Зингер. Что побуждает сложившегося поэта вступить в область нового для него языка? – Как удается автору, изучившему язык в зрелом возрасте, заставить израильских читателей и коллег не только прислушаться к незнакомой музыке, звучащей в его стихах, но и подпасть под её влияние? – И, собственно, почему так поражает нас возможность поэтического творчества на другом языке?
Поэт – изначально расколотое единство, территория, исчерченная границами, живая конструкция, состоящая из перегородок и переборок: между минутами «священной жертвы» и профанным временем будней, между человеческими страстями и отфильтрованной эссенцией творчества, между человеческой правотой и поэтической правдой, между гражданской верностью и поэтическим долгом… между выбором, который человеку дозволен, и призванием, на которое поэт обречен.
Поэт, пишущий в Израиле на русском языке, - вызов попыткам определения природы творчества и поэтической верности. Традиционные схемы отношений поэта, страны и языка не работают в пространстве смещенных акцентов, заново совершенного выбора: жест поэтический отрицает жест человеческий.
Репатриация лишь четче прорезает границы и разграничения, нередко обрекая литератора на непрошенную парадоксальность бытия. Хрестоматийная формула Цветаевой – «В сем христианнейшем из миров / Поэты – жиды…» – оборачивается дурной шуткой в ситуации обретения родины. Ибо родная страна может оказаться объектом жажды и поиска; но родной язык есть данность, нечто врожденное, изначально присущее, особенно - родной язык поэта: уже говорящего, уже ведущего речь.
Речь не о т.н. «ментальности», но о присущем поэтическому слову стремлении к абсолюту: единственно правильные слова, в единственно правильном порядке. И – невысказанно, но очевидно – на единственном языке.
Положение поэта напоминает притчу о сердце и источнике. Но хочется верить, что человек – не только лоскутное одеяло. Хочется верить, что, стремясь и приближаясь к сердцу, мы не обязательно удалимся от источника. Хочется верить, что поэзия не может быть препятствием для человеческой цельности, молотком, разбивающим гармонию.
Опыт Гали-Даны Зингер представляется попыткой освободиться от романтической парадигмы поэта-изгоя, попыткой заново выстроить отношения «поэт – язык – страна», заново разметить карту поэтического бытия, - и, работая на границе и с границами, попробовать приблизиться к недостижимой цельности.
Из навязчивого стремления заглянуть за занавес тайны - врастания, врождения, вживания в язык, вживления языка – в себя; из желания услышать – из первых уст – об опыте преодоления границ; из непреодолимого любопытства: что открывается тому, кто пребывает одновременно по обе стороны? – и возникло интервью с Гали-Даной Зингер.
- Дана, сравнительно недавно и почти что одновременно вышли две ваших книги, «Осаждённый Ярусарим» (в издательстве «Мосты культуры») и «Ширим иврим» («Слепые стихи») в «А-киббуц А-меухад». Двуязычие – интригующая ситуация. Двуязычие поэта – способность и готовность к высказыванию на двух языках – интригует вдвойне. Когда Вы начали писать стихи на иврите? Почему и как это произошло?
- Первые мои опыты практически совпали с началом изучения иврита. Переживание нового языка было настолько сильным, что неминуемо вызывало желание придать постигаемым словам стихотворную форму. Это было нечто среднее между лимериком и частушкой. Наивные попытки ощутить себя частью иврита, а иврит – частью себя. Всё это происходило во второй половине 80-х, уроки были нелегальными и, как следствие этого, несистематическими. В 1988 году, по приезде в Иерусалим, начался новый виток занятий, на этот раз в ульпане, как полагается, где обнаружилась моя полная неспособность воспринимать речь радио и газет. Хоть я и знала за собой такое свойство (я и новости на русском языке воспринимаю как бла-бла-бла), но уныние, в которое все это меня повергло, не оставляло никакого желания применять получаемые знания на практике. Уже благополучно расставшись с ульпаном и начав читать израильскую поэзию, я восстановила свой утраченный было контакт с ивритом.
- Предполагали ли Вы, что иврит станет языком Ваших стихов, когда репатриировались в Израиль?
- И да, и нет. Сказать по правде, я готовила себя к тому, что языком моих стихов станет молчание. Кому нужны русские стихи в молодом еврейском государстве? Голова была полна всяческими анахронизмами – типа «Еврей, говори по-еврейски», с одной стороны, и представлений о том, что поэт может писать только на родном языке, - с другой.
Но и вообразить себя такой партизанкой Зоей было нелегко. Во всяком случае, здесь я сразу и навсегда поняла, кому нужны русские стихи, ивритские стихи и стихи вообще, – они нужны мне. Кстати, момент моего переезда в Израиль и знакомства с положением поэзии в так называемом свободном мире фактически совпал со временем легализации подпольной русской литературы, когда многие обнаружили, что с исчезновением запрета поэт не только не приобретает нового читателя, но, зачастую, и теряет старого. Так что, в некотором смысле, процесс переосмысления роли поэта и поэзии проживался мною параллельно в этих двух измерениях. В результате, я только укрепилась в своём взгляде на эту роль в жизни общества – чем меньше культура, народ и всё человечество в целом сознаёт её необходимость, тем значительней, я бы даже сказала, значимей, и, конечно, сложней она становится. Это не роль режиссёра-демиурга, и даже не роль помрежа, призывающего распоясавшуюся труппу к порядку и следящего за выполнением режиссерских распоряжений, но роль рабочего сцены, если уж развивать театральную метафору. И система Станиславского здесь ни при чём, как, впрочем, и любая другая.
- Как изменилось – если изменилось – Ваше ощущение и понимание русского языка и языка вообще?
- Мне кажется, они не изменились, скорее, углубились. Признание власти языка всегда было важнейшим побудительным фактором для меня. То, что вместо единственного тотального языка я обрела два, каждый из которых, казалось бы, потерял своё право претендовать на единственность и тотальность, не пошатнуло моих верноподданнических сантиментов. Да, я получила относительно редкую для поэта возможность взглянуть с тыла на свой язык (свои языки). С той стороны, где обнажены потаённые слабости и немочи всевластных владык. Но только оттуда можно разглядеть и постичь простейшую и насущную в кажущейся своей простоте истину: тотальный и единственный язык, которому присягают на верность некоторые поэты, по-прежнему существует, и это - язык поэзии. И здесь я безусловно не имею в виду этакий всемирный свод метафор и гипербол, рифм и аллитераций, но праязык, осознающий себя и диктующий свои законы сотворения мира через поэтов и посредством современных языков, располагающих грамматиками и словарями.
- Ощущаете ли вы «давление языковой среды»?
- Я не ощущаю это как давление. Окружающее нас вавилонское смешение языков возвращается в тот белый шум, откуда поэт и ловит свои строчки. А на каком языке будут эти строчки, зависит от той волны, на которую ты настроен. И поскольку, поэт, обычно, приемник более сложной конструкции, чем те, что ловили только «Маяк», не приходится удивляться никаким неожиданностям.
- Импульс к творчеству – дело сугубо личное. Мне всегда казалось, что работа со словами начинается с пристрастья и пристрастности, с личной заинтересованности в словах, звуках, графических значках, с некоторой, если угодно, несправедливости, с необоснованных и часто необъяснимых предпочтений, сформировавшихся в детстве. Тем удивительнее кажется пристрастность к языку, выученному рационально…
- Не могу сказать, что иврит выучен мной рационально. Нет-нет, это совсем иррациональный, весьма несовершенный и очень эмоциональный процесс, который продолжается.
- Есть ли связь между двумя Вашими новыми книгами? Как соотносится Ваша работа – на иврите и на русском языке?
- Конечно, связь есть. Всё же это один и тот же голос одного и того же поэта, исповедующего одно и то же отношение к двум разным языкам. Новый язык, в свою очередь, диктует различия, иначе, на мой взгляд, не имело бы смысла выходить за рамки русского. И если бы я была способна объяснить, в чем эти различия заключаются, я не писала бы стихи. Стихи – это мой способ постижения мира.
- Сегодня в Израиле достаточно комфортно сосуществуют различные языки общения и творчества. Русскоязычная литература легитимна и признана, включена в несколько в разной мере соблазнительных контекстов. Ваш случай – исключение. Ваш выбор – если, конечно, можно говорить о выборе – сближает Вас с авторами 20-30-х годов, времен государства в пути, формирования литературы на иврите. Для них творчество на иврите было идеологическим и нравственным жестом. Ваша ситуация парадоксальна: Вы почти декларативно отстраняетесь от идеологии, однако сам факт работы с ивритом приобретает оттенок идеологического выбора. Или – только эстетического?
- Единственная моя идеология заключается в предельной открытости языку, речи. Она же для меня и теория стиха, и поэтика, и гигиена труда. В такой ситуации и стихи на иврите, и стихи на русском в равной мере оказываются частью и результатом такой идеологии.
Но давайте вернёмся к началу Вашего вопроса. Действительно, русскоязычная литература Израиля признана, так же как и англоязычная, т.е. признан сам факт их существования. За что, конечно, все мы должны быть по гроб жизни благодарны. Кому или чему мы этим обязаны, сионистам или постсионистам, это отдельный вопрос, но по крайней мере никому не приходит в голову громить типографии, где печатаются наши книжки, никто не набрасывается с возмущением на людей, пишущих не на иврите, дурацкий вопрос: «Почему вы не переходите на иврит?» - почти не задаётся на литературных вечерах. Даже время от времени появляются антологии и журналы с переводами местных иноязычных авторов на иврит. Как редактор иврито-русского журнала и переводчик я могу с уверенностью сказать, что по-прежнему большая часть общества рассматривает все это лишь с социальной, но никак не с литературной точки зрения. Да, идеология переменилась, но осталась по-прежнему идеологией. Явление уже не рассматривается, как вредное и подлежащее искоренению, оно не рассматривается вообще. Ему выделено какое-то пространство – пущай живет. Вот мы и живем, и к тому же предпринимаем попытки как-то изменить сложившееся положение. Мне кажется, кстати говоря, что если бы проблема письма на иврите оставалась, как и прежде, вверительной грамотой живущего здесь поэта, я бы из одного свойственного мне духа противоречия не написала бы на нем ни строчки.
- Иврит – молодой язык. Насколько Вы – как читатель и как автор – ощущаете эту молодость? Незавершенность, несформированность?
- Вы правы, иврит, несмотря на его древность и богатство, в современной израильской литературе воспринимается и используется как невероятно бедный и неполовозрелый подросток. Сиротка Лолиточка. Это, конечно, обобщение, и как всякое обобщение оно неверно, но тем не менее, такое отношение к языку остается уже как минимум пару десятилетий наиболее распространенной установкой редакторов, критиков и целого ряда авторов. Из-за боязни обременить читателя и тем самым отпугнуть его и утратить, эти люди пытаются стереть из языка саму память о его многовековом прошлом. Я отнюдь не сторонница котурнов в быту, но не стоит забывать, что бытом и бытописательством не исчерпывается литература. Удивительно, что это всё ещё приходится кому-то доказывать.
- Словесное творчество меняет язык. Что хотелось бы Вам изменить в иврите? В израильской литературной традиции? ситуации?
- Да вот, хотя бы с таким представлением о языке, о котором мы говорили, мне очень хотелось бы покончить. Я не занимаюсь собственно словотворчеством, не создаю неологизмы. Моей задачей становится расшевелить все существующие пласты языка, от самых древних и до новейших, от библейской лексики и до сленга, не ради стилизации, но для передачи того захватывающего дух головокружения, которое я испытываю перед тайной речи. Мне хочется, чтобы текст воссоздавал ощущение земли, уходящей из-под ног, или, если хотите, едущей крыши.
- Однажды в разговоре Вы упомянули подавляющую серьезность израильской литературы, отсутствие игры. Не могли бы Вы сказать несколько слов об этом?
- Это, мне кажется, очень серьёзная проблема, к ней невозможно отнестись без смеха. И подавляет она не только меня, как читателя «со стороны», но, по-моему, и всю местную литературу. При этом, безусловно, есть и были исключения из правила, пожалуй, в последнее время их становится больше, но пока что об этом всё ещё можно говорить, как о данности. Парадоксален тот факт, что даже те, кто в своем творчестве не чуждался иронии, гротеска и абсурда, не способны были в таком свете воспринять самих себя, что безусловно отразилось на их произведениях.
- Каким Вы представляете себе идеального читателя? Ивритоязычного, русскоязычного? Должен ли Ваш «идеальный читатель» владеть двумя языками, ориентироваться в двух культурах?
- Прежде всего, никто, коль скоро мы погружаемся в сферу идеального, ничего не должен. Но надо сказать, мне очень повезло - у меня есть несколько читателей, которых можно было бы назвать идеальными, если бы они не были так реальны. И как раз по этой причине я не стала бы их описывать.
- Как Вы относитесь к концепции израильской русскоязычной литературы?
- Мне кажется, что прежде всего это проблема самоидентификации, которая была плодотворна в определенный исторический момент для конкретной группы авторов. Как таковая она требует серьёзного рассмотрения, на которое у нас не найдется места. Как некая догма, она представляется мне совсем неактуальной.
- В Вашей последней книге – «Осажденный Ярусарим» – очень заметно движение в сторону больших поэтических форм, драматургическое построение текстов, полифония, многоголосие…
- Назвать эти формы большими было бы всё-таки некоторым преувеличением, это, скорее, жанр маленькой поэмы, но безусловно эти поэмы превосходят и по объёму, и по сложности структуры жанр лирического стихотворения. Все годы работы над «Ярусаримом» я тосковала именно по таким стихам. И, как ни странно, именно в этой форме и пишется сейчас моя новая книжка. В то же время на иврите я уже года два бьюсь над довольно длинным и многосоставным текстом. Так что никаких законов и закономерностей мне здесь вывести пока что не удалось.
- Одну из своих поэм Вы определили как коллаж. Вы занимаетесь и визуальными коллажами. Расскажите об этом подробнее. Связано ли это со стихами?
- Да, и даже вдвойне. Прежде всего, потому, что подобно большей части моих занятий, работа в этой технике возникла, чтобы заполнить затянувшуюся паузу между стихами. Первую свою выставку я так и назвала: ”Vice-verses”, что условно можно перевести как «Вице-стихи». В последние же годы я делаю то, что кодово определяется как «книга художника» - это целые книги коллажей, каждый из которых существует в единственном числе. В такой книге текст вообще необязателен, но мои опусы строятся вокруг одного и того же стихотворения («Жалоба пограничника»), Так что вот и второй аспект связи коллажа со стихами. Ну, а если вспомнить, что и стихи связаны с коллажами: и в «Нефункциональном коллаже», и в поэме «Вернуться и лёгкость» применяются коллажные приёмы, в одном из стихотворений ивритской книжки коллаж просто описывается, «Жалоба пограничника» окружена десятками интерпретирующих её коллажей, то окажется, что возник прямо «союз нерушимый стихов и коллажей», можно встать, руки по швам и запеть во весь логос.
- Вы, наверное, заметили с каким маниакальным упорством я пытаюсь установить связи между различными видами Вашего творчества. Возможно, Вы – изнутри двух языков, будучи одновременно автором и редактором журнала, владея и словесным, и визуальным способами высказывания – сказали бы несколько слов об «общем» и «частном», о подобии и различиях.
- Различия, пожалуй, самоочевидны. Как раз о сходстве я часто думаю, хотя и не нашла пока что всеобъемлющего ответа. Попробую снова...
Похоже, что все мои занятия возникают из какой-то необходимости. В определенный момент появляется уверенность, что у группы близких мне по духу людей нет журнала и его непременно надо сделать. Так появился «ИО» тиражом 50 экземпляров, превратившийся постепенно в русское «Двоеточие», ставшее впоследствии двуязычным. Необходимость написать те стихи, что могли быть написаны только на иврите, породила ивритскую книжку. Необходимость выжить в отсутствие стихов заставила меня применить уже знакомую коллажную технику, воспользовавшись ножницами и клеем.
- Что определяет творческий импульс? Близкое или незнакомое?
- Близкое незнакомое и незнакомое близкое.
"Контекст", 13 ноября 2003 г.
Wednesday, June 30, 2010
Опрос "Воздуха": О возможности обучения поэзии
1. Возможна ли, по Вашему мнению, в поэзии прямая передача творческого опыта и видения из рук в руки, из уст в уста? В какой форме, как Вам представляется, такая передача может быть наиболее плодотворной? Что именно при этом может быть передано – и как возможно, чтобы отношения ученичества не вели к умножению эпигонства?
2. Можете ли Вы назвать кого-либо из поэтов, с кем Вам приходилось лично и непосредственно взаимодействовать, своими учителями? Означает ли это, что они целенаправленно Вас учили? Чему и как?
3. Случалось ли Вам оказаться в противоположной позиции – в роли учителя? Можете ли Вы назвать кого-либо из поэтов своими учениками – и если да, то, на Ваш взгляд, что и каким образом они смогли от Вас перенять?
Ответ на второй вопрос – нет. Возможно, это нет и обуславливает мой ответ на первый вопрос. То, что теоретически я всё-таки допускаю вероятность такой передачи, видимо, проистекает исключительно из того, что мне самой не случилось испробовать на себе чьи-либо педагогические эксперименты. Опыт же наблюдений над окружающим миром свидетельствует о её абсолютной невозможности. Часть добровольных наставников вполне сознательно занимается клонированием эпигонов, часть, предположительно, занимается этим неосознанно, но результат сего процесса равно печален. Лучшее, на что приходится уповать – это бунт, но столь ли необходима для него предшествующая часть образовательной программы, я вовсе не уверена.
Роли учителя (даже на час!) я всячески избегаю. Единственный абсолют для меня – совершенная относительность любых предпочтений. То, от чего сильнее всего предостерегает учительствующее поколение может с лёгкостью стать славой и гордостью поколения учеников. Но может и не стать, всё с той же лёгкостью. Стоит ли предостерегать? Не может ли так случиться, что именно тормоза станут главным двигателем поэтического движения? Я имею в виду сорванные тормоза.
Scio me nihil scire - для меня исходный принцип писания стихов. Технические навыки побоку, за скобками.
Может быть, мне и удастся когда-нибудь объяснить это какому-нибудь юному дарованию, но до сих пор все, обращавшиеся ко мне за сакральным знанием, взирали на меня с глубоким недоверием.
2. Можете ли Вы назвать кого-либо из поэтов, с кем Вам приходилось лично и непосредственно взаимодействовать, своими учителями? Означает ли это, что они целенаправленно Вас учили? Чему и как?
3. Случалось ли Вам оказаться в противоположной позиции – в роли учителя? Можете ли Вы назвать кого-либо из поэтов своими учениками – и если да, то, на Ваш взгляд, что и каким образом они смогли от Вас перенять?
Ответ на второй вопрос – нет. Возможно, это нет и обуславливает мой ответ на первый вопрос. То, что теоретически я всё-таки допускаю вероятность такой передачи, видимо, проистекает исключительно из того, что мне самой не случилось испробовать на себе чьи-либо педагогические эксперименты. Опыт же наблюдений над окружающим миром свидетельствует о её абсолютной невозможности. Часть добровольных наставников вполне сознательно занимается клонированием эпигонов, часть, предположительно, занимается этим неосознанно, но результат сего процесса равно печален. Лучшее, на что приходится уповать – это бунт, но столь ли необходима для него предшествующая часть образовательной программы, я вовсе не уверена.
Роли учителя (даже на час!) я всячески избегаю. Единственный абсолют для меня – совершенная относительность любых предпочтений. То, от чего сильнее всего предостерегает учительствующее поколение может с лёгкостью стать славой и гордостью поколения учеников. Но может и не стать, всё с той же лёгкостью. Стоит ли предостерегать? Не может ли так случиться, что именно тормоза станут главным двигателем поэтического движения? Я имею в виду сорванные тормоза.
Scio me nihil scire - для меня исходный принцип писания стихов. Технические навыки побоку, за скобками.
Может быть, мне и удастся когда-нибудь объяснить это какому-нибудь юному дарованию, но до сих пор все, обращавшиеся ко мне за сакральным знанием, взирали на меня с глубоким недоверием.
Sunday, June 27, 2010
Опрос "Воздуха": Поэзия и сопредельные искусства
1. Насколько значимы и интересны для Вас, насколько влияют на Ваше творчество другие виды искусства в их сегодняшних проявлениях - нынешние визуальное искусство, музыка, кино, театр? Ощущаете ли Вы потребность в тех или иных формах творческого диалога с художниками, музыкантами, актёрами, режиссёрами?
2. Насколько, на Ваш взгляд, сходны или различны проблемы, стоящие сегодня перед поэзией и другими, невербальными или синтетическими искусствами? Видите ли Вы в организации литературной жизни и устройстве арт-процесса, музыкальной, театральной жизни какие-либо существенные параллели, что-то, что могло бы быть перенято, или, напротив, что-то, от чего поэзии нужно было бы удерживаться?
Сначала оговорюсь, что форма вопросов, открывающихся словом насколько предполагает, как мне кажется, ответы статистического характера, которые я дать не в состоянии. Процентные соотношения, вычисления силы воздействия и взаимопроникновения заведомо пребывают вне моей компетенции. Поэтому попытаюсь ответить, слегка перефразировав вопросы и лишив их измерительной направленности.
Значимы ли для меня, интересны ли мне, влияют ли на моё творчество другие виды искусства в их сегодняшних проявлениях – нынешние визуальное искусство, музыка, кино, театр? Да, да и да.
Разделённая с художником* жизнь породила огромное количество гибридов: совместной выделки книжные иллюстрации, совместные выставки, журнал «Двоеточие», и, кроме того, с одной стороны, мои коллажи и фотографии, которые иначе как vice verses я не воспринимаю, и с другой - биоавтография Некода, продолженная им же тушью на бумаге и акрилом на полотне. Это, не всегда мирное, сосуществование определяется двулезыми, как сказал бы Даль, крайностями – обоюдной проницаемостью и обоюдной непроницаемостью. Балансирование на этой, мало поддающейся картографу, границе кажется мне определяющим не только для межличностных, но и для междисциплинарных, мульти-медийных или как там их ещё звать отношений. Попытка свести воедино хотя бы два потока творческих интенций: вербальной и визуальной, заведомо обречена на неудачу, но не меньшей неудачей представляется и попытка соблюдения жанровой чистоты. Какую неудачу сделать своей? Мне всегда хотелось «таво и другаво, и с булочкой», как говорилось в старинном анекдоте. И да, ведь есть ещё кино, театр и музыка. К тому же, мы совсем позабыли о прозе.
Если происходящее в российской и израильской поэзии я представляю себе в мельчайших подробностях, вызывающих иной раз аутоиммунные проблемы, то происходящее в мире изобразительного искусства видится уже в меньшем приближении. Встречи же с современными кино, музыкой, прозой и театром оказываются в достаточной мере случайными, и от того, иной раз, оказывают даже более мощное воздействие. Не откажу себе в наслаждении перечислить несколько названий и имен. Балет Les Commentaires d'Habacuc («Комментарии к Аввакуму»), «Институт Беньямента» братьев Квай, «Музыка со второго этажа» Роя Андерсона, «Вертиго» В.Г. Зебальда, Моцарт дирижёра Микко Франка. В последние годы имён и названий было не так много. Тем более, что я нарочно не упоминаю имена из прошлого, которые не перестают появляться как будто из ниоткуда и поражать не насмерть, нажизнь.
Если говорить не об отдельных художниках, которых немало, а о выставках современного искусства, как о цельном художественном высказывании, как о произведениях «музейного» искусства, то как события, действительно меня изменившие, могу вспомнить только «Рассвет магов», виденный в Праге лед десять тому назад, и «Последний портрет» - пять лет тому назад в Париже.
То, что бóльшая часть человечества считает современной музыкой (не имея в виду ни Уствольскую, ни Барданашвили, ни Губайдулину), то, что звучит и оглушает со всех сторон, для меня попросту не существует.
В то же время, я люблю ежедневно отслеживать работу иерусалимских уличных художников, мне нравится подмечать, как нелюбимый мной минимализм приёмов, жанров и направлений – комиксов, карикатур, дадзыбао, шаблонов, штампов, соц-арта и поп-арта, сталкиваясь друг с другом на городских стенах приобретает совсем иное, абсурдное и сверх-реалистическое значение, как граффити сливается с облупленной штукатуркой, обламывается о фактуру камня, достигая иной раз удивительно живописных эффектов. Это почти анонимное искусство – для большинства горожан оно безусловно таким и остаётся - охотно отдаётся коррозии, времени и недоброй людской воле.
Главное, чему я учусь у других художников и у других искусств – это даже не опыт выживания, но опыт преодоления.
Преодоления косности материи, собственной косности, усталости материала, собственной усталости, отсутствия веры, отсутствия интереса, преодоления и немоты, и инерции говорения.
По сути, это уже ответ на первую половину второго (перефразированного) вопроса: сходны или различны проблемы, стоящие сегодня перед поэзией и другими, невербальными или синтетическими искусствами?
Мне кажется, сколь бы ни разнились технические проблемы, метафизические задачи у всех видов искусств остаются общими. Классическая формула «служенье муз не терпит суеты» пребывает в силе, закон перехода количества в качество, закон перепроизводства, закон ускорения, закон джунглей и прочие законы рынка лишь подробнее и мелочнее интерпретируют вневременную «суету». Где место художника в мире, который резко очнулся и пришёл к выводу, что художник ему не нужен? Мир даже не заметил, что и очнулся-то он исключительно по будильнику, заведённому художниками, пожелавшими окунуться в хляби самоотрицания. Мир ещё, может быть, согласится на одного-двух (в каждой области), только пусть уж они между собой разберутся, а мир посмотрит на их тараканьи бега и петушиные бои, да и ставки сделать не откажется. Всех прочих же сей мир пытается вытеснить в те – теневые - области, в существование которых он не верит, и посредниками с которыми предназначались служить вытесняемые. Мир не хочет, чтобы ему напоминали, он хочет сперва отменить, а затем – заменить собою.
Предназначение, служение, посредничество – вот ключи, открывающие любое искусство. Их я ищу в себе и их же – у других. Понятия, которыми так легко манипулировать, ключи, которые постоянно теряются, и которые каждому приходится находить и определять заново, коль скоро ни скрипичный, ни басовый мы не можем носить на верёвочке вокруг шеи, а общей для всех отмычки пока не придумали..
Вижу ли я в организации литературной жизни и устройстве арт-процесса, музыкальной, театральной жизни какие-либо существенные параллели, что-то, что могло бы быть перенято, или, напротив, что-то, от чего поэзии нужно было бы удерживаться?
Параллелей много, но к поэзии они крайне редко имеют касательство. Антрепренеры, менеджеры, издатели, кураторы, продюсеры, редакторы журналов и антологий... кого-то забыла? Мир уже непредставим без них. Хотя иной раз и помстится, что вреда от них больше, чем пользы, но это бесспорно – временное помрачение рассудка. Зато неэкзистенциальная тошнота от словосочетания организация лит-процесса устойчива и не покидает. И всё же те, кто делают вопреки всему и, прежде всего, вопреки взятой на себя организаторской функции, нечто достойное воспринимаются как собратья-художники. А те, кто «мешает нам жить», замусоривая экосистему, те, кто создают препоны и побуждают отращивать перепонки меж пальцев, возможно, против собственной воли, оказываются главными друзьями. Не было бы их, наша свободная жизнедеятельность вряд ли обрела бы хоть какое-то понимание себя и, как следствие этого понимания, форму.
Мы были бы бессмертны и бессмысленны.
№2 2007
* Некод Зингер.
2. Насколько, на Ваш взгляд, сходны или различны проблемы, стоящие сегодня перед поэзией и другими, невербальными или синтетическими искусствами? Видите ли Вы в организации литературной жизни и устройстве арт-процесса, музыкальной, театральной жизни какие-либо существенные параллели, что-то, что могло бы быть перенято, или, напротив, что-то, от чего поэзии нужно было бы удерживаться?
Сначала оговорюсь, что форма вопросов, открывающихся словом насколько предполагает, как мне кажется, ответы статистического характера, которые я дать не в состоянии. Процентные соотношения, вычисления силы воздействия и взаимопроникновения заведомо пребывают вне моей компетенции. Поэтому попытаюсь ответить, слегка перефразировав вопросы и лишив их измерительной направленности.
Значимы ли для меня, интересны ли мне, влияют ли на моё творчество другие виды искусства в их сегодняшних проявлениях – нынешние визуальное искусство, музыка, кино, театр? Да, да и да.
Разделённая с художником* жизнь породила огромное количество гибридов: совместной выделки книжные иллюстрации, совместные выставки, журнал «Двоеточие», и, кроме того, с одной стороны, мои коллажи и фотографии, которые иначе как vice verses я не воспринимаю, и с другой - биоавтография Некода, продолженная им же тушью на бумаге и акрилом на полотне. Это, не всегда мирное, сосуществование определяется двулезыми, как сказал бы Даль, крайностями – обоюдной проницаемостью и обоюдной непроницаемостью. Балансирование на этой, мало поддающейся картографу, границе кажется мне определяющим не только для межличностных, но и для междисциплинарных, мульти-медийных или как там их ещё звать отношений. Попытка свести воедино хотя бы два потока творческих интенций: вербальной и визуальной, заведомо обречена на неудачу, но не меньшей неудачей представляется и попытка соблюдения жанровой чистоты. Какую неудачу сделать своей? Мне всегда хотелось «таво и другаво, и с булочкой», как говорилось в старинном анекдоте. И да, ведь есть ещё кино, театр и музыка. К тому же, мы совсем позабыли о прозе.
Если происходящее в российской и израильской поэзии я представляю себе в мельчайших подробностях, вызывающих иной раз аутоиммунные проблемы, то происходящее в мире изобразительного искусства видится уже в меньшем приближении. Встречи же с современными кино, музыкой, прозой и театром оказываются в достаточной мере случайными, и от того, иной раз, оказывают даже более мощное воздействие. Не откажу себе в наслаждении перечислить несколько названий и имен. Балет Les Commentaires d'Habacuc («Комментарии к Аввакуму»), «Институт Беньямента» братьев Квай, «Музыка со второго этажа» Роя Андерсона, «Вертиго» В.Г. Зебальда, Моцарт дирижёра Микко Франка. В последние годы имён и названий было не так много. Тем более, что я нарочно не упоминаю имена из прошлого, которые не перестают появляться как будто из ниоткуда и поражать не насмерть, нажизнь.
Если говорить не об отдельных художниках, которых немало, а о выставках современного искусства, как о цельном художественном высказывании, как о произведениях «музейного» искусства, то как события, действительно меня изменившие, могу вспомнить только «Рассвет магов», виденный в Праге лед десять тому назад, и «Последний портрет» - пять лет тому назад в Париже.
То, что бóльшая часть человечества считает современной музыкой (не имея в виду ни Уствольскую, ни Барданашвили, ни Губайдулину), то, что звучит и оглушает со всех сторон, для меня попросту не существует.
В то же время, я люблю ежедневно отслеживать работу иерусалимских уличных художников, мне нравится подмечать, как нелюбимый мной минимализм приёмов, жанров и направлений – комиксов, карикатур, дадзыбао, шаблонов, штампов, соц-арта и поп-арта, сталкиваясь друг с другом на городских стенах приобретает совсем иное, абсурдное и сверх-реалистическое значение, как граффити сливается с облупленной штукатуркой, обламывается о фактуру камня, достигая иной раз удивительно живописных эффектов. Это почти анонимное искусство – для большинства горожан оно безусловно таким и остаётся - охотно отдаётся коррозии, времени и недоброй людской воле.
Главное, чему я учусь у других художников и у других искусств – это даже не опыт выживания, но опыт преодоления.
Преодоления косности материи, собственной косности, усталости материала, собственной усталости, отсутствия веры, отсутствия интереса, преодоления и немоты, и инерции говорения.
По сути, это уже ответ на первую половину второго (перефразированного) вопроса: сходны или различны проблемы, стоящие сегодня перед поэзией и другими, невербальными или синтетическими искусствами?
Мне кажется, сколь бы ни разнились технические проблемы, метафизические задачи у всех видов искусств остаются общими. Классическая формула «служенье муз не терпит суеты» пребывает в силе, закон перехода количества в качество, закон перепроизводства, закон ускорения, закон джунглей и прочие законы рынка лишь подробнее и мелочнее интерпретируют вневременную «суету». Где место художника в мире, который резко очнулся и пришёл к выводу, что художник ему не нужен? Мир даже не заметил, что и очнулся-то он исключительно по будильнику, заведённому художниками, пожелавшими окунуться в хляби самоотрицания. Мир ещё, может быть, согласится на одного-двух (в каждой области), только пусть уж они между собой разберутся, а мир посмотрит на их тараканьи бега и петушиные бои, да и ставки сделать не откажется. Всех прочих же сей мир пытается вытеснить в те – теневые - области, в существование которых он не верит, и посредниками с которыми предназначались служить вытесняемые. Мир не хочет, чтобы ему напоминали, он хочет сперва отменить, а затем – заменить собою.
Предназначение, служение, посредничество – вот ключи, открывающие любое искусство. Их я ищу в себе и их же – у других. Понятия, которыми так легко манипулировать, ключи, которые постоянно теряются, и которые каждому приходится находить и определять заново, коль скоро ни скрипичный, ни басовый мы не можем носить на верёвочке вокруг шеи, а общей для всех отмычки пока не придумали..
Вижу ли я в организации литературной жизни и устройстве арт-процесса, музыкальной, театральной жизни какие-либо существенные параллели, что-то, что могло бы быть перенято, или, напротив, что-то, от чего поэзии нужно было бы удерживаться?
Параллелей много, но к поэзии они крайне редко имеют касательство. Антрепренеры, менеджеры, издатели, кураторы, продюсеры, редакторы журналов и антологий... кого-то забыла? Мир уже непредставим без них. Хотя иной раз и помстится, что вреда от них больше, чем пользы, но это бесспорно – временное помрачение рассудка. Зато неэкзистенциальная тошнота от словосочетания организация лит-процесса устойчива и не покидает. И всё же те, кто делают вопреки всему и, прежде всего, вопреки взятой на себя организаторской функции, нечто достойное воспринимаются как собратья-художники. А те, кто «мешает нам жить», замусоривая экосистему, те, кто создают препоны и побуждают отращивать перепонки меж пальцев, возможно, против собственной воли, оказываются главными друзьями. Не было бы их, наша свободная жизнедеятельность вряд ли обрела бы хоть какое-то понимание себя и, как следствие этого понимания, форму.
Мы были бы бессмертны и бессмысленны.
№2 2007
* Некод Зингер.
Saturday, June 26, 2010
Опрос "Воздуха": О женской поэзии
1. Существует ли "женская поэзия" ("женское письмо") и в чём сугубо поэтическая, литературная специфика "женского", если таковая имеется?
2. Существует ли в глазах читателя разделение по половому (или гендерному) признаку в поэзии? Важно ли вам знать пол автора, как это влияет на отношение к тому, что вы читаете?
3. Что вы думаете о языковом сексизме (в родном языке, предписывающем маркировать пол грамматически: красивый-красивая, писал-писала и т.д.) и вообще о сексизме в России (российской литературе-культуре)?
1. На двух языках, на которых пишу, поэзия – женского рода.
Не было момента в истории литературы, когда бы женщины не писали стихи, существовали эпохи, когда мужчины предпочитали этого не замечать, и существуют сообщества, в которых мужчины продолжают по мере своих слабых сил это замалчивать. Поскольку силы эти, как я уже сказала, слабы, исключений становится всё больше, в их число всё чаще попадают те, кто представляет меньшую угрозу масштабами дарования, те, кому можно патронировать, те, кто зачастую сознательно оказывается в положении малых сих – жён, подруг, учениц. Но и это благо, ведь чем менее монолитной становится плотина, тем больше вероятности, что кроме плотвы, в бреши проскользнёт и щука, и нава.
Даже если воспринять словосочетание «женская поэзия» по аналогии с «детской литературой», имея в виду исключительно аудиторию, невозможно проигнорировать тот факт, что среди читателей поэзии женщины всегда составляли большинство, равно как и среди читателей романов.
Подступаясь к вопросу с трёх сторон этой розы ветров, убеждаюсь, что ответ по-прежнему ДА.
Но существует и четвёртая сторона, та, откуда сквозит. Пытаясь подойти к ней исподволь, почему бы не спросить себя, наконец, существует ли собственно мужская поэзия? Отрицательный ответ (а другого я дать не могу), помогает найти объяснение загадочному на первый взгляд феномену ванько-встаньковой природы исходного вопроса. Те поэты, что посвятили свою лиру всему мужескому, будь то пол, государство или народ, не только непередаваемо смешны, но и глубоко трагичны в своём заблуждении, заставившем или заставляющем их забыть простейшее и насущное– лиру посвящают только поэзии, слуга двух господ, фигаро здесь, фигаро там – это другая опера. Всё прочее – работа по созданию и утверждению стереотипов, к поэзии отношения не имеет.
Та же судьба, вполне закономерно и по тем же причинам, постигает и тех, кто посвящает свой рабочий инструмент всему женскому – полу, власти, нации.
2. Из того, что уже сказано, явствует, что пол пишущего для меня-читательницы одновременно важен и неважен, как и любая другая дополнительная информация об авторе.
3. «Иврит – сексуальная маньячка», писала Йона Волах, предъявляя ивриту длинный счёт и ставя ему (на иврите – ей) в пример английский. Однако в первом лице единственного числа иврит даже чуть менее определённо гендерно маркирован, чем русский язык. В русском моё прошлое бесповоротно оказывается прошлым женщины. Я была, я отсутствовала. Только полная пассивность, абсолютное претерпевание позволяют забыть о половой принадлежности говорящего. Мне пришлось, со мной случилось. В иврите моё прошлое свободно от этого клейма, зато им отмечено моё настоящее. Впрочем, тут же оговорюсь, что настоящее время глаголов в иврите не существует, есть только не изменяющийся по временам аналог причастия. Будущее же всякого «я» темно и неопределённо или светло, но от того не менее неопределённо, и на том, и на другом языке. Обещает ли грядущее перемены, и, в том числе, перемену пола, нам знать не дано.
2006, №4
2. Существует ли в глазах читателя разделение по половому (или гендерному) признаку в поэзии? Важно ли вам знать пол автора, как это влияет на отношение к тому, что вы читаете?
3. Что вы думаете о языковом сексизме (в родном языке, предписывающем маркировать пол грамматически: красивый-красивая, писал-писала и т.д.) и вообще о сексизме в России (российской литературе-культуре)?
1. На двух языках, на которых пишу, поэзия – женского рода.
Не было момента в истории литературы, когда бы женщины не писали стихи, существовали эпохи, когда мужчины предпочитали этого не замечать, и существуют сообщества, в которых мужчины продолжают по мере своих слабых сил это замалчивать. Поскольку силы эти, как я уже сказала, слабы, исключений становится всё больше, в их число всё чаще попадают те, кто представляет меньшую угрозу масштабами дарования, те, кому можно патронировать, те, кто зачастую сознательно оказывается в положении малых сих – жён, подруг, учениц. Но и это благо, ведь чем менее монолитной становится плотина, тем больше вероятности, что кроме плотвы, в бреши проскользнёт и щука, и нава.
Даже если воспринять словосочетание «женская поэзия» по аналогии с «детской литературой», имея в виду исключительно аудиторию, невозможно проигнорировать тот факт, что среди читателей поэзии женщины всегда составляли большинство, равно как и среди читателей романов.
Подступаясь к вопросу с трёх сторон этой розы ветров, убеждаюсь, что ответ по-прежнему ДА.
Но существует и четвёртая сторона, та, откуда сквозит. Пытаясь подойти к ней исподволь, почему бы не спросить себя, наконец, существует ли собственно мужская поэзия? Отрицательный ответ (а другого я дать не могу), помогает найти объяснение загадочному на первый взгляд феномену ванько-встаньковой природы исходного вопроса. Те поэты, что посвятили свою лиру всему мужескому, будь то пол, государство или народ, не только непередаваемо смешны, но и глубоко трагичны в своём заблуждении, заставившем или заставляющем их забыть простейшее и насущное– лиру посвящают только поэзии, слуга двух господ, фигаро здесь, фигаро там – это другая опера. Всё прочее – работа по созданию и утверждению стереотипов, к поэзии отношения не имеет.
Та же судьба, вполне закономерно и по тем же причинам, постигает и тех, кто посвящает свой рабочий инструмент всему женскому – полу, власти, нации.
2. Из того, что уже сказано, явствует, что пол пишущего для меня-читательницы одновременно важен и неважен, как и любая другая дополнительная информация об авторе.
3. «Иврит – сексуальная маньячка», писала Йона Волах, предъявляя ивриту длинный счёт и ставя ему (на иврите – ей) в пример английский. Однако в первом лице единственного числа иврит даже чуть менее определённо гендерно маркирован, чем русский язык. В русском моё прошлое бесповоротно оказывается прошлым женщины. Я была, я отсутствовала. Только полная пассивность, абсолютное претерпевание позволяют забыть о половой принадлежности говорящего. Мне пришлось, со мной случилось. В иврите моё прошлое свободно от этого клейма, зато им отмечено моё настоящее. Впрочем, тут же оговорюсь, что настоящее время глаголов в иврите не существует, есть только не изменяющийся по временам аналог причастия. Будущее же всякого «я» темно и неопределённо или светло, но от того не менее неопределённо, и на том, и на другом языке. Обещает ли грядущее перемены, и, в том числе, перемену пола, нам знать не дано.
2006, №4
Friday, June 25, 2010
Опрос "Воздуха": О психологизме в поэзии
1. Работа современной литературы, связанная с попытками описания и исследования жизни и личности пишущего (исключительно собственной – или как частного случая современного человека вообще), вызывает разноречивые суждения – от обвинений в пагубном для всей культуры эгоцентризме до заявлений о том, что это, собственно, единственно возможный предмет предельно ответственного высказывания. Что Вы думаете о возможностях и перспективах этого типа письма в современной поэзии?
Думаю только одно, поэзии (и поэту) дела нет до суждений о ней (и о нём): ни до осуждения, ни до оправдания, ни до перспектив, ни до бесперспективности.
Поэт есть орган дыхания человечества, провизорный орган свободы, с каждым поколением всё более атрофирующийся, нечто вроде жабр; реликт, без которого, казалось бы, легко обойтись, за полной его неприменимостью, но отказаться от него значит отказаться от собственной прапамяти, без которой рано или поздно откажут и те органы, которые всеми почитаются жизненно важными.
Единственное дело поэта – сохранить в себе то вопреки, которое в зародышевом состоянии присуще каждому и которое отмирает у большинства при первых же столкновениях с жизнью. На практике это воплощается отнюдь не в условных жёлтых кофтах или синих блузах, понятных стороннему наблюдателю (а потому и столь желанных для многих пишущих, как наиболее доступный и удобный способ мимикрии), но в постоянном противостоянии навязываемым извне (иногда собственным же здравым смыслом или собственным профессиональным умением) представлениям о том, каким дóлжно быть стихотворению и его автору.
Ожиданное – антоним поэтического.
Стихи, которые отвечают сколь угодно справедливым требованиям, автоматически перестают быть фактом поэзии, даже если изначально им были. Иногда требуется лечение временем и забвением, чтобы они могли снова прозвучать.
2. Насколько, с Вашей точки зрения, Ваша собственная поэзия рассказывает о жизни и внутреннем мире современного человека (необязательно о Вашей собственной)?
а) Ровно настолько, насколько можно утверждать, что у меня есть жизнь и внутренний мир, а также, что я - человек и, к тому же, современный. Это ведь одинаково сомнительные утверждения.
б) Ровно настолько, насколько поэзия вообще о чём-нибудь рассказывает. Нарративная поэзия, подобно поэзии драматической – это всё же совсем особый жанр, вовсе не обязательно входящий во множество «поэзия». Повествовательные достоинства поэтических сочинений второстепенны (в моих глазах) по отношению к их собственно поэтическим достоинствам.
3. Какая сегодняшняя альтернатива психологической лирике представляется Вам наиболее перспективной?
К сожалению, определение «психологическая» кажется мне слишком размытым и неопределённым применительно к лирике, так же как и в отношении других видов человеческой деятельности. О перспективах я уже говорила.
2007, №4
Думаю только одно, поэзии (и поэту) дела нет до суждений о ней (и о нём): ни до осуждения, ни до оправдания, ни до перспектив, ни до бесперспективности.
Поэт есть орган дыхания человечества, провизорный орган свободы, с каждым поколением всё более атрофирующийся, нечто вроде жабр; реликт, без которого, казалось бы, легко обойтись, за полной его неприменимостью, но отказаться от него значит отказаться от собственной прапамяти, без которой рано или поздно откажут и те органы, которые всеми почитаются жизненно важными.
Единственное дело поэта – сохранить в себе то вопреки, которое в зародышевом состоянии присуще каждому и которое отмирает у большинства при первых же столкновениях с жизнью. На практике это воплощается отнюдь не в условных жёлтых кофтах или синих блузах, понятных стороннему наблюдателю (а потому и столь желанных для многих пишущих, как наиболее доступный и удобный способ мимикрии), но в постоянном противостоянии навязываемым извне (иногда собственным же здравым смыслом или собственным профессиональным умением) представлениям о том, каким дóлжно быть стихотворению и его автору.
Ожиданное – антоним поэтического.
Стихи, которые отвечают сколь угодно справедливым требованиям, автоматически перестают быть фактом поэзии, даже если изначально им были. Иногда требуется лечение временем и забвением, чтобы они могли снова прозвучать.
2. Насколько, с Вашей точки зрения, Ваша собственная поэзия рассказывает о жизни и внутреннем мире современного человека (необязательно о Вашей собственной)?
а) Ровно настолько, насколько можно утверждать, что у меня есть жизнь и внутренний мир, а также, что я - человек и, к тому же, современный. Это ведь одинаково сомнительные утверждения.
б) Ровно настолько, насколько поэзия вообще о чём-нибудь рассказывает. Нарративная поэзия, подобно поэзии драматической – это всё же совсем особый жанр, вовсе не обязательно входящий во множество «поэзия». Повествовательные достоинства поэтических сочинений второстепенны (в моих глазах) по отношению к их собственно поэтическим достоинствам.
3. Какая сегодняшняя альтернатива психологической лирике представляется Вам наиболее перспективной?
К сожалению, определение «психологическая» кажется мне слишком размытым и неопределённым применительно к лирике, так же как и в отношении других видов человеческой деятельности. О перспективах я уже говорила.
2007, №4
Saturday, May 01, 2010
Эмили Дикинсон
Emily Dickinson
1732
My life closed twice before its close -
It yet remains to see
If Immortality unveil
A third event to me
So huge, so hopeless to conceive
As these that twice befell.
Parting is all we know of heaven,
And all we need of hell.
1732
Кончалась дважды жизнь перед концом –
Осталось лишь взглянуть
Бессмертье не одарит ли
И третьим чем-нибудь
Безмерным, непостижимым,
Как дважды в прошлом моём.
Разлука – вот всё, что мы знаем о небе,
Чего мы от ада ждем.
(Перевод с английского: Г.-Д. Зингер)
1732
My life closed twice before its close -
It yet remains to see
If Immortality unveil
A third event to me
So huge, so hopeless to conceive
As these that twice befell.
Parting is all we know of heaven,
And all we need of hell.
1732
Кончалась дважды жизнь перед концом –
Осталось лишь взглянуть
Бессмертье не одарит ли
И третьим чем-нибудь
Безмерным, непостижимым,
Как дважды в прошлом моём.
Разлука – вот всё, что мы знаем о небе,
Чего мы от ада ждем.
(Перевод с английского: Г.-Д. Зингер)
Эмили Дикинсон
Emily Dickinson
27
Because I could not stop for Death,
He kindly stopped for me -
The Carriage held but just ourselves
And Immortality.
We slowly drove - He knew no Haste
And I had put away
My labour and my leisure too,
For His Civility
We passed the School where Children strove
At Recess - in the Ring -
We passed the Fields of Gazing Grain,
We passed the Setting Sun -
Or rather - He passed us -
The Dews drew quivering and chill
For only Gossamer my Gown -
My Tippet - only Tulle -
We paused before а House that seamed
А Swelling of the Ground -
The roof wаs scarcely visible -
The Cornice - in the Ground.
Since then - 'tis Centuries - and yet
Feels shorter then the Day
I first surmised that Horses' Heads
Were toward Eternity -
27
Поскольку ждать я не могла
Конца, Он сам учтиво ждал.
В карете только Он и я
с Бессмертием втроём.
Мы едем медленно. Ему
ведь Торопливость не к лицу
Ради Его Галантности
Я отложила все дела.
Мы миновали школьный двор,
Детей, водивших Хоровод,
Поля с глазеющим Зерном
И солнечный Закат.
Верней, Закат нас миновал,
В дрожащей, ледяной росе,
Лишь Паутинка – мой Наряд,
Кисейная вуаль.
Мы стали - перед нами Дом -
Пригорком вырос над Землёй -
Едва заметен крыши скат
С карнизом под Землёй.
Прошедшие с тех пор века
Мне кажутся короче дня,
Когда впервые поняла,
Что в Вечность лошади глядят.
(Перевод с английского: Г.-Д. Зингер)
27
Because I could not stop for Death,
He kindly stopped for me -
The Carriage held but just ourselves
And Immortality.
We slowly drove - He knew no Haste
And I had put away
My labour and my leisure too,
For His Civility
We passed the School where Children strove
At Recess - in the Ring -
We passed the Fields of Gazing Grain,
We passed the Setting Sun -
Or rather - He passed us -
The Dews drew quivering and chill
For only Gossamer my Gown -
My Tippet - only Tulle -
We paused before а House that seamed
А Swelling of the Ground -
The roof wаs scarcely visible -
The Cornice - in the Ground.
Since then - 'tis Centuries - and yet
Feels shorter then the Day
I first surmised that Horses' Heads
Were toward Eternity -
27
Поскольку ждать я не могла
Конца, Он сам учтиво ждал.
В карете только Он и я
с Бессмертием втроём.
Мы едем медленно. Ему
ведь Торопливость не к лицу
Ради Его Галантности
Я отложила все дела.
Мы миновали школьный двор,
Детей, водивших Хоровод,
Поля с глазеющим Зерном
И солнечный Закат.
Верней, Закат нас миновал,
В дрожащей, ледяной росе,
Лишь Паутинка – мой Наряд,
Кисейная вуаль.
Мы стали - перед нами Дом -
Пригорком вырос над Землёй -
Едва заметен крыши скат
С карнизом под Землёй.
Прошедшие с тех пор века
Мне кажутся короче дня,
Когда впервые поняла,
Что в Вечность лошади глядят.
(Перевод с английского: Г.-Д. Зингер)
Friday, April 30, 2010
Эмили Дикинсон
Emily Dickinson
Nature rarer uses yellow
Than another hue;
Saves she all of that for sunsets,--
Prodigal of blue,
Spending scarlet like a woman,
Yellow she affords
Only scantly and selectly,
Like a lover's words.
+++
Природа реже тратит жёлтый,
чем прочие тона,
копя его к закатам блудным,
спускает синь она,
как содержанка транжирит алый,
но жёлтый позволит себе,
так скупо, как шепчет любовник -
слова любви, оробев.
(Перевод с английского: Г.-Д. Зингер)
Nature rarer uses yellow
Than another hue;
Saves she all of that for sunsets,--
Prodigal of blue,
Spending scarlet like a woman,
Yellow she affords
Only scantly and selectly,
Like a lover's words.
+++
Природа реже тратит жёлтый,
чем прочие тона,
копя его к закатам блудным,
спускает синь она,
как содержанка транжирит алый,
но жёлтый позволит себе,
так скупо, как шепчет любовник -
слова любви, оробев.
(Перевод с английского: Г.-Д. Зингер)
Thursday, April 29, 2010
Эмили Дикинсон
Emily Dickinson
303
The Soul selects her own Society,
Then shuts the Door;
To her divine majority
Obtrude no more.
Unmoved, she notes the chariot's pausing
At her low gate;
Unmoved, an emperor is kneeling
Upon her mat.
I've known her from an ample nation
Choose one;
Then close the valves of her attention
Like Stone.
1862
303
Душа сама выбирает Общество
И закрывает Двери.
Её большинство божественное
Навязанному не верит.
Она безразлична к замершей
Колеснице на полдороге,
И к правителю, преклонившему
Колени пред ней на пороге.
Я помню, как в целой нации
Душа одного сыскала,
А после сомкнула шлюзы участия,
Как Скалы.
1862
(Перевод с английского: Г.-Д. Зингер)
Thursday, April 15, 2010
Эмили Дикинсон
Emily Dickinson
1063
Ashes denote that Fire was --
Revere the Grayest Pile
For the Departed Creature's sake
That hovered there awhile --
Fire exists the first in light
And then consolidates
Only the Chemist can disclose
Into what Carbonates.
1063
Пепел значит, что был Огонь –
Почти Серейшую Горсть
Ради Почившего праха – ведь он
Был здесь недолгий гость –
Пламень сперва возникает как свет,
Затем образует сплав –
Только лишь Химик знает ответ,
Каким Карбонатом став.
(Перевод с английского: Г.-Д. Зингер)
1063
Ashes denote that Fire was --
Revere the Grayest Pile
For the Departed Creature's sake
That hovered there awhile --
Fire exists the first in light
And then consolidates
Only the Chemist can disclose
Into what Carbonates.
1063
Пепел значит, что был Огонь –
Почти Серейшую Горсть
Ради Почившего праха – ведь он
Был здесь недолгий гость –
Пламень сперва возникает как свет,
Затем образует сплав –
Только лишь Химик знает ответ,
Каким Карбонатом став.
(Перевод с английского: Г.-Д. Зингер)
Monday, April 12, 2010
Бэзил Бантинг
Basil Bunting
from Odes: 36
See! Their verses are laid
as mosaic gold to gold
gold to lapis lazuli
white marble to porphyry
stone shouldering stone, the dice
polished alike, there is
no cement seen and no gap
between stones as the frieze strides
to the impending apse:
the rays of many glories
forced to its focus forming
a glory neither of stone
nor metal, neither of words
nor verses, but of the light
shining upon no substance;
a glory not made
for which all else was made.
Из "Од": 36
Взгляни! Их стихи сложены
как мозаики – золото к золоту
золото – к лазуриту
белый мрамор – к порфиру
камень подпирает камень
отшлифована каждая фишка
нет ни лакун, ни цемента
между камнями, пока фриз стремится
к подступающей апсиде:
лучи многих побед
движимы к их средоточию, созидая
славу не из камня и не из металла,
не из слов и не из стихов, но из света,
не струящегося на осязаемое;
нерукотворную славу, ради которой всё создано.
(Перевод с английского: Г.-Д. Зингер)
from Odes: 36
See! Their verses are laid
as mosaic gold to gold
gold to lapis lazuli
white marble to porphyry
stone shouldering stone, the dice
polished alike, there is
no cement seen and no gap
between stones as the frieze strides
to the impending apse:
the rays of many glories
forced to its focus forming
a glory neither of stone
nor metal, neither of words
nor verses, but of the light
shining upon no substance;
a glory not made
for which all else was made.
Из "Од": 36
Взгляни! Их стихи сложены
как мозаики – золото к золоту
золото – к лазуриту
белый мрамор – к порфиру
камень подпирает камень
отшлифована каждая фишка
нет ни лакун, ни цемента
между камнями, пока фриз стремится
к подступающей апсиде:
лучи многих побед
движимы к их средоточию, созидая
славу не из камня и не из металла,
не из слов и не из стихов, но из света,
не струящегося на осязаемое;
нерукотворную славу, ради которой всё создано.
(Перевод с английского: Г.-Д. Зингер)
Эмили Дикинсон
Emily Dickinson
I haven't told my garden yet --
Lest that should conquer me.
I haven't quite the strength now
To break it to the Bee --
I will not name it in the street
For shops would stare at me --
That one so shy -- so ignorant
Should have the face to die.
The hillsides must not know it --
Where I have rambled so --
Nor tell the loving forests
The day that I shall go --
Nor lisp it at the table --
Nor heedless by the way
Hint that within the Riddle
One will walk today --
Я ещё не сказала саду --
чтоб это меня не сломило.
Признаться пчеле покуда
мне недостало силы --
На улице я не обмолвлюсь,
чтоб лавки не смели смотреть --
как -- неопытная и робкая --
я встретить готова смерть.
Не должно слыхать холмам --
где столько бродила когда-то --
и любящим рощам знать
не следует этой даты --
Не шепну в беседе застольной --
не намекну в свой черед,
что кто-то внутрь загадки
уже сегодня войдет --
(Перевод с английского: Г.-Д. Зингер)
I haven't told my garden yet --
Lest that should conquer me.
I haven't quite the strength now
To break it to the Bee --
I will not name it in the street
For shops would stare at me --
That one so shy -- so ignorant
Should have the face to die.
The hillsides must not know it --
Where I have rambled so --
Nor tell the loving forests
The day that I shall go --
Nor lisp it at the table --
Nor heedless by the way
Hint that within the Riddle
One will walk today --
Я ещё не сказала саду --
чтоб это меня не сломило.
Признаться пчеле покуда
мне недостало силы --
На улице я не обмолвлюсь,
чтоб лавки не смели смотреть --
как -- неопытная и робкая --
я встретить готова смерть.
Не должно слыхать холмам --
где столько бродила когда-то --
и любящим рощам знать
не следует этой даты --
Не шепну в беседе застольной --
не намекну в свой черед,
что кто-то внутрь загадки
уже сегодня войдет --
(Перевод с английского: Г.-Д. Зингер)
Saturday, April 10, 2010
Роберт Грейвз
Robert Graves
She tells her love while half asleep,
In the dark hours,
With half-words whispered low:
As Earth stirs in her winter sleep
And put out grass and flowers
Despite the snow,
Despite the falling snow.
Признаний шепчет в полусне
и в полутьме
полуслова:
так шевелится в зимнем сне
земля, на ней - цветы, трава
восходят, несмотря на снег,
на падающий снег
(Перевод с английского: Г.-Д.Зингер)
She tells her love while half asleep,
In the dark hours,
With half-words whispered low:
As Earth stirs in her winter sleep
And put out grass and flowers
Despite the snow,
Despite the falling snow.
Признаний шепчет в полусне
и в полутьме
полуслова:
так шевелится в зимнем сне
земля, на ней - цветы, трава
восходят, несмотря на снег,
на падающий снег
(Перевод с английского: Г.-Д.Зингер)
Friday, April 09, 2010
Эмили Дикинсон
Emily Dickinson
The Forgotten Grave
After a hundred years
Nobody knows the place,--
Agony that enacted there,
Motionless as peace.
Weeds triumphant ranged,
Strangers strolled and spelled
At the lone orthography
Of the elder dead.
Winds of summer fields
Recollect the way,--
Instinct picking up the key
Dropped by memory.
Забытая могила
Сто лет спустя
никто не знает то место, --
разыгранная там смерть
замерла словно мир – ни жеста.
Победно взросли сорняки
и странники ропщут
на странное правописание
старейших усопших
Ветры летних полей
путь вспоминают сами, --
чутье подбирает ключ,
что обронила память.
(Перевод с английского: Г.-Д. Зингер)
The Forgotten Grave
After a hundred years
Nobody knows the place,--
Agony that enacted there,
Motionless as peace.
Weeds triumphant ranged,
Strangers strolled and spelled
At the lone orthography
Of the elder dead.
Winds of summer fields
Recollect the way,--
Instinct picking up the key
Dropped by memory.
Забытая могила
Сто лет спустя
никто не знает то место, --
разыгранная там смерть
замерла словно мир – ни жеста.
Победно взросли сорняки
и странники ропщут
на странное правописание
старейших усопших
Ветры летних полей
путь вспоминают сами, --
чутье подбирает ключ,
что обронила память.
(Перевод с английского: Г.-Д. Зингер)
Thursday, April 08, 2010
Эмили Дикинсон
Emily Dickinson
I'm nobody! Who are you?
Are you nobody, too?
Then there's a pair of us — don't tell!
They'd banish us, you know.
How dreary to be somebody!
How public, like a frog
To tell your name the livelong day
To an admiring bog!
Я - никто. А ты кто?
Может, тоже никто?
Что ж, мы пара, но только
не проболтайся о том -
выгонят. Кем-то быть тошно
и прилюдно, как большеротой
лягушке весь день представляться
восхищённым болотам.
(Перевод с английского: Г.-Д. Зингер)
I'm nobody! Who are you?
Are you nobody, too?
Then there's a pair of us — don't tell!
They'd banish us, you know.
How dreary to be somebody!
How public, like a frog
To tell your name the livelong day
To an admiring bog!
Я - никто. А ты кто?
Может, тоже никто?
Что ж, мы пара, но только
не проболтайся о том -
выгонят. Кем-то быть тошно
и прилюдно, как большеротой
лягушке весь день представляться
восхищённым болотам.
(Перевод с английского: Г.-Д. Зингер)
Эмили Дикинсон
Emily Dickinson
I felt a clearing in my mind
As if my brain had split;
I tried to match it, seam by seam,
But could not make them fit.
The thought behind I strove to join
Unto the thought before,
But sequence ravelled out of reach
Like balls upon the floor.
Вот просека в моём мозгу,
он словно рассечен;
соединить пыталась я
все швы, но нипочем
за мыслью мысль стежок к стежку
свести я не смогла,
все раскатились, как шары,
по четырём углам.
(Перевод с английского: Г.-Д. Зингер)
I felt a clearing in my mind
As if my brain had split;
I tried to match it, seam by seam,
But could not make them fit.
The thought behind I strove to join
Unto the thought before,
But sequence ravelled out of reach
Like balls upon the floor.
Вот просека в моём мозгу,
он словно рассечен;
соединить пыталась я
все швы, но нипочем
за мыслью мысль стежок к стежку
свести я не смогла,
все раскатились, как шары,
по четырём углам.
(Перевод с английского: Г.-Д. Зингер)
Wednesday, April 07, 2010
Бэзил Бантинг
Basil Bunting
Coda
A strong song tows
us, long earsick.
Blind, we follow
rain slant, spray flick
to fields we do not know.
Night, float us.
Offshore wind, shout,
ask the sea
what’s lost, what’s left,
what horn sunk,
what crown adrift.
Where we are who knows
of kings who sup
while day fails? Who,
swinging his axe
to fell kings, guesses
where we go?
Кода
Силой песнь тянет
нас с давней болезнью слуха.
Слепы, мы следом лезем
за оползнем ливня, брызг оплеухами
в неведомое полей
Ночь, неси нас
Лей, ливень
Реви, ветер,
спроси море,
что утеряно,
что осталось?
что за рог затонул,
что за корона плывет?
Где мы, знавшие королей
пировавших на склоне дня? Кто
взмахнув топором, чтоб их скинуть,
смекает, куда мы идем?
(Перевод с английского: Г.-Д. Зингер)
Coda
A strong song tows
us, long earsick.
Blind, we follow
rain slant, spray flick
to fields we do not know.
Night, float us.
Offshore wind, shout,
ask the sea
what’s lost, what’s left,
what horn sunk,
what crown adrift.
Where we are who knows
of kings who sup
while day fails? Who,
swinging his axe
to fell kings, guesses
where we go?
Кода
Силой песнь тянет
нас с давней болезнью слуха.
Слепы, мы следом лезем
за оползнем ливня, брызг оплеухами
в неведомое полей
Ночь, неси нас
Лей, ливень
Реви, ветер,
спроси море,
что утеряно,
что осталось?
что за рог затонул,
что за корона плывет?
Где мы, знавшие королей
пировавших на склоне дня? Кто
взмахнув топором, чтоб их скинуть,
смекает, куда мы идем?
(Перевод с английского: Г.-Д. Зингер)
Бэзил Бантинг
Basil Bunting
At Briggflatts meetinghouse (1975)
Boasts time mocks cumber Rome. Wren
set up his own monument.
Others watch fells dwindle, think
the sun's fires sink.
Stones indeed sift to sand, oak
blends with saints' bones.
Yet for a little longer here
stone and oak shelter
silence while we ask nothing
but silence. Look how clouds dance
under the wind's wing, and leaves
delight in transience.
У молельни в Бриггфлэттс
Время смешат хвальбы. Рим слаб. Рен
сам пожарам воздвиг монумент.
Пустошь в упадке, решит иной,
Солнце сгорает у нас за спиной.
Сточены камни, конечно, в песок
смешан с мощами святых дуб
только молчанию всё же приют
камень и дуб пока что дают,
пока ни о чём не просим мы,
кроме молчания. Глянь, облака
под крылом у ветра танцуют и
листья блаженствуют на лету.
(Перевод с английского: Г.-Д. Зингер)
A few comments
At Briggflatts meetinghouse (1975)
Boasts time mocks cumber Rome. Wren
set up his own monument.
Others watch fells dwindle, think
the sun's fires sink.
Stones indeed sift to sand, oak
blends with saints' bones.
Yet for a little longer here
stone and oak shelter
silence while we ask nothing
but silence. Look how clouds dance
under the wind's wing, and leaves
delight in transience.
У молельни в Бриггфлэттс
Время смешат хвальбы. Рим слаб. Рен
сам пожарам воздвиг монумент.
Пустошь в упадке, решит иной,
Солнце сгорает у нас за спиной.
Сточены камни, конечно, в песок
смешан с мощами святых дуб
только молчанию всё же приют
камень и дуб пока что дают,
пока ни о чём не просим мы,
кроме молчания. Глянь, облака
под крылом у ветра танцуют и
листья блаженствуют на лету.
(Перевод с английского: Г.-Д. Зингер)
A few comments
Monday, April 05, 2010
А.Э. Хаусман
A. E. Housman
XIII
When I was one-and-twenty
I heard a wise man say,
‘Give crowns and pounds and guineas
But not your heart away;
Give pearls away and rubies
But keep your fancy free.’
But I was one-and-twenty,
No use to talk to me.
When I was one-and-twenty
I heard him say again,
‘The heart out of the bosom
Was never given in vain;
’Tis paid with sighs a plenty
And sold for endless rue.’
And I am two-and-twenty,
And oh, ’tis true, ’tis true.
Я в год совершеннолетья
слыхал слова мудреца:
"Давайте и кроны, и фунты,
не отдавайте сердца.
Дарите рубины и жемчуг,
Старайтесь души сберечь".
Я был совершеннолетком.
Без толку была его речь.
Я был совершеннолетком.
Я слышал, как он говорил:
"Сердце своё не даром
другому ты подарил.
Оно будет оплачено мукой
И вздохами, их не счесть.
Теперь я стал на год старше.
И всё так и есть, так и есть!
Перевод с английского: Г.-Д. Зингер
XIII
When I was one-and-twenty
I heard a wise man say,
‘Give crowns and pounds and guineas
But not your heart away;
Give pearls away and rubies
But keep your fancy free.’
But I was one-and-twenty,
No use to talk to me.
When I was one-and-twenty
I heard him say again,
‘The heart out of the bosom
Was never given in vain;
’Tis paid with sighs a plenty
And sold for endless rue.’
And I am two-and-twenty,
And oh, ’tis true, ’tis true.
Я в год совершеннолетья
слыхал слова мудреца:
"Давайте и кроны, и фунты,
не отдавайте сердца.
Дарите рубины и жемчуг,
Старайтесь души сберечь".
Я был совершеннолетком.
Без толку была его речь.
Я был совершеннолетком.
Я слышал, как он говорил:
"Сердце своё не даром
другому ты подарил.
Оно будет оплачено мукой
И вздохами, их не счесть.
Теперь я стал на год старше.
И всё так и есть, так и есть!
Перевод с английского: Г.-Д. Зингер
Robert Frost \ Роберт Фрост
I have been one acquainted with the night.
I have walked out in rain -- and back in rain.
I have outwalked the furthest city light.
I have looked down the saddest city lane.
I have passed by the watchman on his beat
And dropped my eyes, unwilling to explain.
I have stood still and stopped the sound of feet
When far away an interrupted cry
Came over houses from another street,
But not to call me back or say good-bye;
And further still at an unearthly height,
One luminary clock against the sky
Proclaimed the time was neither wrong nor right.
I have been one acquainted with the night.
Я тот, кто с ночью близко был знаком.
В дождь вышел я и под дождём вернулся.
Последний городской фонарь, последний дом
остались позади, но я не обернулся.
Я перед сторожем ночным потупил взгляд
под мерный стук в унылом закоулке -
пройти, не отвечать и не смотреть назад.
Я замер, звук шагов прервался гулкий,
когда далекий крик донесся в тишине
и вдруг осекся – не призыв и не прощанье,
и дальше – циферблата в вышине
светящееся началось вещанье:
ни право время, ни неправо – вот закон.
Я тот, кто с ночью близко был знаком.
Перевод с английского: Г.-Д. Зингер
I have walked out in rain -- and back in rain.
I have outwalked the furthest city light.
I have looked down the saddest city lane.
I have passed by the watchman on his beat
And dropped my eyes, unwilling to explain.
I have stood still and stopped the sound of feet
When far away an interrupted cry
Came over houses from another street,
But not to call me back or say good-bye;
And further still at an unearthly height,
One luminary clock against the sky
Proclaimed the time was neither wrong nor right.
I have been one acquainted with the night.
Я тот, кто с ночью близко был знаком.
В дождь вышел я и под дождём вернулся.
Последний городской фонарь, последний дом
остались позади, но я не обернулся.
Я перед сторожем ночным потупил взгляд
под мерный стук в унылом закоулке -
пройти, не отвечать и не смотреть назад.
Я замер, звук шагов прервался гулкий,
когда далекий крик донесся в тишине
и вдруг осекся – не призыв и не прощанье,
и дальше – циферблата в вышине
светящееся началось вещанье:
ни право время, ни неправо – вот закон.
Я тот, кто с ночью близко был знаком.
Перевод с английского: Г.-Д. Зингер
William Butler Yeats \ Уильям Батлер Йейтс
He Wishes For The Cloths Of Heaven
Had I the heavens' embroidered cloths,
Enwrought with golden and silver light,
The blue and the dim and the dark cloths
Of night and light and the half-light,
I would spread the cloths under your feet:
But I, being poor, have only my dreams;
I have spread my dreams under your feet;
Tread softly because you tread on my dreams.
Он мечтает о Небесном Облаченьи
Когда б я небесные ризы носил,
расшитые золотом и серебром -
из сини, из мрака, из сумерек ткань,
из ночи, из света и из полутьмы -
под ноги твои я бы их разостлал
но нищ я, ни сана, ни риз, только сны.
Я сны тебе под ноги бросил свои,
ты мягко ступай, наступая на них.
Когда б я небесные ризы носил,
златых и серебряных нитей свет
и мрака, и мглы, и сумерек синь,
и ночь, и рассвет, полутьма-полусвет,
под ноги твои я бы их расстелил
но нищ я, ни сана, ни риз, только сны.
под ноги твои я сны расстелил,
ты мягко ступай, наступая на сны.
Перевод с английского: Г.-Д. Зингер
Had I the heavens' embroidered cloths,
Enwrought with golden and silver light,
The blue and the dim and the dark cloths
Of night and light and the half-light,
I would spread the cloths under your feet:
But I, being poor, have only my dreams;
I have spread my dreams under your feet;
Tread softly because you tread on my dreams.
Он мечтает о Небесном Облаченьи
Когда б я небесные ризы носил,
расшитые золотом и серебром -
из сини, из мрака, из сумерек ткань,
из ночи, из света и из полутьмы -
под ноги твои я бы их разостлал
но нищ я, ни сана, ни риз, только сны.
Я сны тебе под ноги бросил свои,
ты мягко ступай, наступая на них.
Когда б я небесные ризы носил,
златых и серебряных нитей свет
и мрака, и мглы, и сумерек синь,
и ночь, и рассвет, полутьма-полусвет,
под ноги твои я бы их расстелил
но нищ я, ни сана, ни риз, только сны.
под ноги твои я сны расстелил,
ты мягко ступай, наступая на сны.
Перевод с английского: Г.-Д. Зингер
Thursday, March 25, 2010
Эмили Дикинсон
67
Success is counted sweetest
By those who ne'er succeed.
To comprehend а nectаr
Requires sorest need.
Not one of аll the purple Host
Who took the Flаg todаy
Cаn tell the definition
So cleаr of Victory
Аs He defeаted - dying -
On whose forbidden eаr
The distаnt strаins of triumph
Burst аgonized аnd cleаr!
+++
Успех почитают сладчайшим,
Те, кто не преуспел никогда.
Для постиженья нектара
Потребна злая нужда.
Никто из пурпурной Армии,
из поднявших сегодня Стяг
Не сможет определения
Победы яснее сыскать,
Чем поверженный - умирающий,
в чьём запретном ухе короткий
и далёкий отзвук триумфа
взорвётся смертельно и чётко.
(Перевод с английского Г.-Д.Зингер)
Success is counted sweetest
By those who ne'er succeed.
To comprehend а nectаr
Requires sorest need.
Not one of аll the purple Host
Who took the Flаg todаy
Cаn tell the definition
So cleаr of Victory
Аs He defeаted - dying -
On whose forbidden eаr
The distаnt strаins of triumph
Burst аgonized аnd cleаr!
+++
Успех почитают сладчайшим,
Те, кто не преуспел никогда.
Для постиженья нектара
Потребна злая нужда.
Никто из пурпурной Армии,
из поднявших сегодня Стяг
Не сможет определения
Победы яснее сыскать,
Чем поверженный - умирающий,
в чьём запретном ухе короткий
и далёкий отзвук триумфа
взорвётся смертельно и чётко.
(Перевод с английского Г.-Д.Зингер)
Эмили Дикинсон
39O
It's Coming - the postponeless Creаture -
It gаins the Block - аnd now - it gаins the Door -
Choses its lаtch from аll the other fаstenings -
Enters with а'"You know Me - Sir?"
Simple Sаlute - аnd Certаin Recognition -
Bold - were it Enemy - Brief - were it Friend
Dresses eаch House in Crаpe, аnd Icicle
Аnd Cаrries One - out of it - to God
+++
Идет - неотвратимое Созданье -
Подходит к Зданию - и вот - находит Дверь -
Из всех засовов выбирает свой замок -
И входит с - "Ведь мы знакомы, Сэр?"
Простой Привет - Уверенное Узнаванье
Нагло - коль Враг - и бегло - коли Друг -
В Креп и Сосульки обряжает каждый Дом
И к Богу - Одного выносит за порог.
(Перевод с английского Г.-Д.Зингер)
It's Coming - the postponeless Creаture -
It gаins the Block - аnd now - it gаins the Door -
Choses its lаtch from аll the other fаstenings -
Enters with а'"You know Me - Sir?"
Simple Sаlute - аnd Certаin Recognition -
Bold - were it Enemy - Brief - were it Friend
Dresses eаch House in Crаpe, аnd Icicle
Аnd Cаrries One - out of it - to God
+++
Идет - неотвратимое Созданье -
Подходит к Зданию - и вот - находит Дверь -
Из всех засовов выбирает свой замок -
И входит с - "Ведь мы знакомы, Сэр?"
Простой Привет - Уверенное Узнаванье
Нагло - коль Враг - и бегло - коли Друг -
В Креп и Сосульки обряжает каждый Дом
И к Богу - Одного выносит за порог.
(Перевод с английского Г.-Д.Зингер)
Эмили Дикинсон
1045
Nature rarer uses yellow
Than another hue;
Saves she all of that for sunsets,--
Prodigal of blue,
Spending scarlet like a woman,
Yellow she affords
Only scantly and selectly,
Like a lover's words.
+++
Природа реже тратит жёлтый,
чем прочие тона,
копя его к закатам блудным,
спускает синь она,
румяна транжирит по-женски,
но жёлтый позволит себе,
так скупо, как тратит любовник -
слова любви, оробев.
(Перевод с английского Г.-Д.Зингер)
Nature rarer uses yellow
Than another hue;
Saves she all of that for sunsets,--
Prodigal of blue,
Spending scarlet like a woman,
Yellow she affords
Only scantly and selectly,
Like a lover's words.
+++
Природа реже тратит жёлтый,
чем прочие тона,
копя его к закатам блудным,
спускает синь она,
румяна транжирит по-женски,
но жёлтый позволит себе,
так скупо, как тратит любовник -
слова любви, оробев.
(Перевод с английского Г.-Д.Зингер)
Subscribe to:
Posts (Atom)
Posts
